— Слаб человек и все ищет чего-то, ищет…

Разболелась голова, все-таки не привыкла к встречам, каждая из которых заставляла волноваться. Тем не менее ни за что не захотела бы по доброй воле отказаться от них и нашла в себе силы расшевелить память, но вдруг раздался яростный грохот, и был он так близок, что старуха невольно отшатнулась и не сразу пришла в себя, когда же очнулась, образы и тени, дорогие сердцу, исчезли, даже подумала, что их не было вовсе, и только показалось, что проплыли перед внутренним взором. Но ведь все это было, было… Вон и голова до сих пор болит и волнение на сердце.

А грохот повторился еще раз… еще… Старуха не сразу догадалась, откуда идет этот, обваливающийся камнепадом далеко в горах, заглушающий все, что поет, звенит, поскуливает в ветвях деревьев, достигающий до самого неба и там, кажется, сдвигающий все с привычного места и ломающий грохот. А когда догадалась, в уже словно бы и неживом лице зажглось что-то ясное и светлое, то была ненависть, четкая и осознанная, это теперь она, осенившая разом, четкая и осознанная, а совсем недавно казалась слабою, едва приметною, и нельзя было сыскать причину ее, вроде бы и теплится на сердце, а только не ощутишь, коль не напряжешь все сущее в себе. Удивлялась старуха, откуда такая ненависть, да нет, скорее, неприязнь иль мало встречала в тайге людей, и они что-то делали, искали, заходили в юрту, чтоб обогреться и попить чаю, принимала каждого, как того требовал старый бурятский обычай, и не испытывала к ним ничего, кроме легкого удивления: отчего-то оставили родную землю, а теперь маются вдали от нее?.. Эти люди не делали худа, как не делали и те, кто нынче работал на «железке». И потому она долго не понимала, откуда неприязнь, а вот теперь догадалась: да, конечно же, оттого и неприязнь, разом переросшая в ненависть, да не к людям, нет, к «железке», которая уже давно стала для нее чем-то вроде дракона, повелевающего людьми, что она, эта «железка», пришла на любимую всем существом землю, чтоб погубить ее. Старуха не умела выразить словами свою ненависть, но теперь прямо-таки дышала ею, захлебывалась теми чувствами, которые нахлынули… Стояла возле юрты, маленькая и сморщенная, и слушала, подняв слабые и каким-то чудом удерживаемые над головою руки, и говорила небу про ту боль, что па сердце. Она говорила, что не страшно помирать, страшно оставлять землю, на которую пришел злой дракон и поедом ест ее, просила у всесильного неба защиты, но не для себя — для родной земли, говорила, что согласна после смерти, если это поможет отчему краю, сделаться самою последнею, всеми презираемой тварью. А потом замолчала и долго ждала ответа, но небо было холодное и далекое, и малого облачка не сыскать на огромной поверхности, и старуха воскликнула с горечью:

— Что же ты молчишь, небо?!

Подождала немного и снова начала говорить, но теперь уже с добрыми духами, они, казалось, окружили ее и со вниманием слушали, большие и маленькие, совсем бестелесные. Их можно увидеть только в последний свой час, во все же остальное время можно лишь почувствовать их слабое дыхание возле щеки, они не перебивали, но, когда старуха замолчала, с грустью поведали, что бессильны помочь: пришедшее нынче на родную землю, суровое и жестокое, выше их и сильнее.

— О, бурхан, — сказала старуха. — Что же мне делать?..

И опять никто не ответил, и она сникла, боль в лице сделалась такой выразительной, будто имела живую оболочку, и когда Бальжийпин увидел старуху, выйдя из юрты, испугался и протянул руки, словно бы желая дотронуться и взять часть ее боли себе. Впрочем, он так бы и сделал, но старуха отвела его руки и зашла в юрту. А скоро там оказался Бальжийпин.

— Ты уходишь? — спросила старуха.

— Да, ухожу… Я не могу без людей, и я устал прятаться. Я не хочу больше прятаться. Ты пойми меня…

— Я знала, что ты уйдешь, — сказала старуха. — Тебе нельзя долго оставаться на земле, духи могут рассердиться…

Старуха еще ни разу так не говорила с ним, и он был растерян, что-то происходило, и не только с ним, а и с нею, хотелось понять старуху, но не знал, как это сделать, догадывался, что слова тут не помогут, стало больно. И не в силах сдержать в себе то большое и горькое, бьющее через край, что жило в нем, он обхватил голову руками и застонал…

— Что с тобою?.. — спросила старуха.

Она была удивлена: у людей ее племени не принято так откровенно выражать свои чувства, и Баярто при жизни, если даже ему было очень плохо, старался не показывать виду. Правда, не всегда получалось так, как хотел, и она но каким-то едва уловимым признакам, про которые и сама не смогла бы сказать, догадывалась, как ему нынче плохо. Она подумала так и смутилась, и этот человек не был для нее чужим. Как же получилось, что, не желая того, попыталась отделить его от прежнего Баярто? Грех-то какой!.. Вольно или невольно выразила неудовольствие духам: они дали Баярто облик другого человека, но позабыли вложить в него прежнюю душу.

Старуха вздохнула и, помедлив, опустилась на колени, дотронулась слабою рукою до головы Бальжийпина, волосы у него были такие мягкие и шелковистые, улыбнулась неизвестно чему, скорее тому, что ей было приятно знать, что человек, сотворенный духами, такой слабый и беспомощный, и она хотела бы помочь. Всю жизнь, кажется, только и стремилась к тому, чтобы быть полезной для кого-то, нравилось жалеть и говорить ласковые слова, но так получалось, что все, копившееся в сердце, оставалось неистраченным: Баярто нс нуждался в жалости, а более никого не было рядом. Впрочем, так ли?.. Она любила, когда смеркается, выходить из юрты и подолгу бродить по близлежащей тайге, жалеючи, говорить с деревьями, рассказывать им про все, что случалось с нею. Казалось, деревья слушали и одобрительно качали ветвями и, напротив, досадливо пошумливали, когда что-то не нравилось. Она не говорила об этом Баярто, он наверняка не одобрил бы ее. Уж она-то знает, что не одобрил бы. Баярто полагал, что все в жизни заранее предопределено, и малая травинка не может сетовать на свою судьбу, и она нужна кому-то, и в этой надобности способна найти радость.

— Всяк на земле живет на особый лад, — говорил Баярто. — И только нужно понять эго и ничего не рушить, особенно человеку, который решил, что ему до всего есть дело. Есть ли?.. А не вернее ли будет сказать, что он придумал это? И он сотворен духами и смертен. Так отчего же венцом природы почитаться ему, а не столетнему дереву или могучему лесному зверю?..

Баярто поклонялся природе и здесь черпал свою веру. Не хотел, чтобы рушили лад, который изначально существует в природе, считал: чем меньше человек вмешивается в нее, тем лучше. И он жил в окружении природы, как часть ее, пускай и разумная, а все ж слабая, на удивление беспомощная, не способная защитить себя от беды, совладать с которой гкксилам и малой травинке. А еще говорил, что ко всему в природе надо относиться ровно, не выделяя ничего в особенности, не жалея и не радуясь. В этой одинаковости, с которой Баярто относился ко всему сущему, старухе виделся какой-то смысл, но и теперь он был неясен, а уж тогда, много лет назад, и подавно; случалось, обижалась на Баярто, но ни разу ни единым словом не обмолвилась про это.

Старуха сидела возле поникшего Бальжийпина, он, кажется, немного успокоился и теперь смотрел на нее с грустью, — и думала про злого дракона, который пришел нынче на землю и поедом ест ее, и боль не остывала, хотя, может, сделалась не такою острою.

Но вот Бальжийпин поднялся и сказал:

— Я ухожу…

Она не сразу поняла, а потом с трудом встала на ноги, молча кивнула и проводила Бальжийпина до полога юрты. Сначала хотела выйти на лесное подворье, но раздумала: бог знает, что через минуту-другую станется с тенью Баярто, а ей не хотелось бы видеть этого, пусть облик этого человека будет с нею до последнего ее часа.

Старуха прошла на женскую половину юрты, недолго постояла у лежанки, мучительно вспоминая что-то, лицо сделалось и вовсе сморщенным и маленьким, сказала с волнением: