«Маленькие шалости», про которые тотчас становилось известно в самых отдаленных окраинах Российской империи, постоянно находились бок о бок с государем; казалось, он не мог и шагу ступить, но сотворяя их. И все же не это, по смутной догадке Мефодия Игнатьевича, характеризовало его, а другое, может статься, совершеннейшее безразличие к людям, к Отечеству. Иначе чем объяснить гот факт, что уже через три часа после получения известия о трагической гибели адмирала, которого считал талантливым флотоводцем и, но слухам, даже любил, император не изменил своей давней привычке и спустился в сад, где принялся охотиться на ворон?..

Мефодий Игнатьевич поначалу болезненно переживал все, что совершалось в Российской империи, многое из того, что совершалось, виделось никчемным, а подчас и попросту бездарным, но потом он свыкся с тем, что по-другому и быть не может. И не очень удивился, когда началась война с Японией, хотя царь и утверждал: «Я войны не начну, а они не посмеют. Значит, войны не будет». Он не удивился еще и потому, что вовремя был предупрежден Сергеем Юльевичем Витте, который, в отличие от государя-императора, войны действительно не желал, тем не менее полагал ее в сложившихся обстоятельствах неизбежной.

Во время пребывания в северной столице Мефодий Игнатьевич узнал, что у русского самодержца появился фаворит, некто доктор Филипп, француз по происхождению и авантюрист по сути. Сей лекарь и предсказатель будущего проживал в летней резиденции Их Величеств и имел власть неограниченную. По слухам, он немало преуспел, вмешиваясь в государственные дела. Утверждали, что будто-де пьяница и дебошир Алексеев, в свое время в Марселе подставивший себя вместо Великого князя Алексея Александровича, замешанного в неприличном для столь высокой фамилии скандале, выдвинулся и сделался адмиралом не без участия царского фаворита. Тогда же Мефодий Игнатьевич услышал, что императрица беременна. Об этом появились сообщения в газетах.

Но очень скоро выяснилось, что доктор Филипп ошибся, и императрица не беременна. Простолюдины и те диву давались, руками разводили и говорили промеж себя такое про царя-батюшку, о чем прежде и подумать бы не посмели.

Что-то сдвинулось в общественном настроении, и Мефодий Игнатьевич не мог не почувствовать этого, а почувствовав, не умел понять, как отнестись к происходящему, принять ли близко к сердцу, отринуть ли начисто, с головою уйдя в свои дела, как не однажды поступал раньше… Чего греха таить, он растерялся, все же жила в душе, пускай и скрытая от чужого глаза, а подчас и от собственного, настолько далеко прятал ее, гордость великоросса, и, когда с театра военных действий приходили сообщения одно горше другого, она давала о себе знать и, властная, заставляла мучиться, страдать. Случалось, часами Студенников без видимой цели бродил по окрестным лесам, а то вдруг подолгу вглядывался в лица людей и, когда замечал в них неприличное с его точки зрения оживление ли, радость ли, мрачнел, делался суровым и неприступным. Думал, что люди не разделяют его тревоги, более того, радуются поражениям русских войск, и ему стоило немалого труда не закричать от обиды и боли, которая жгла. И все же бывали минуты, когда он не выдерживал и подступал к рабочему, который, по его мнению, был недостаточно патриотичен в суждениях о русской армии, и спрашивал: что его так развеселило и достойно ли порядочного человека радоваться несчастьям народа?.. Рабочий с удивлением смотрел на него и старался поскорее отойти: от греха подальше!.. Но порою кое-кто отвечал, и эти ответы не радовали, за ними стояло нечто большее, чем любовь к Отечеству, сила какая-то, ни черту, ни богу не подсудная. Он ощущал се дыхание даже тогда, когда оказывался на лесном пятачке, один, в немалом смятении и печали, люди не хотели понять его беспокойства и даже пытались возражать, говоря, что народ не понимает этой войны и не захочет понять, она не нужна никому, исключая тех, кто накапливает на ней немалые капиталы. Этим отвечающим, а их было не так уж и мало на строительстве дороги и с каждым днем становилось все больше, Мефодий Игнатьевич не мог ничего сказать. Странно, что не мог… Впрочем, отчего же странно? Уж кто-кто, а он видел: и впрямь наживаются па людской крови, взвинтили цены на хлеб, на мясо, на мануфактуру.

Мефодий Игнатьевич чаще отмалчивался, но подчас не выдерживал и говорил с досадой:

— Но ведь я-то не наживаюсь…

Видел глаза дерзкие, насмешливые, а порою слышал:

— И ты, хозяин, не упустил бы своего, когда б выпала удача.

Но почему? Почему?.. Нет, он спрашивал не у них, у себя, а на душе неспокойно… И не всегда Мефодий Игнатьевич был в состоянии выдержать эту пытку, вдруг растеряется, будто и вправду он не лучше тех торговцев, и тогда долго не найдет покоя и все думает, думает о деле, которому отдал многие годы и которое казалось нужным не только ему одному. Он не отделял себя от дела, полагая его продолжением собственного существования, и в этом находил удовлетворение, он как бы раздвигал себя в пространстве и во времени и часто мысленно говорил: «Я нынче здесь, а дело мое там… Значит, и я тоже… во всяком случае, часть меня находится там». А поскольку таких «там» набиралось много, у Мефодия Игнатьевича возникало ощущение собственной множественности и уж через это значительности и неоспоримой важности того, что делал. Да, и важности тоже… Но потом что-то случилось, и все чаще стали вставать перед ним вопросы: зачем? надо ли?.. И он силился ответить, но ответы не радовали, ясно давали понять, что, если бы его не было, дело от этого не пострадало бы, пришел бы другой и занял место, освобожденное им. Мало-помалу стерлось, сделалось бледным, почти не осязаемым чувство незаменимости. И это, с точки зрения Мефодия Игнатьевича, было плохо, и на какое-то время в нем утратился вкус к делу, и он все передоверил Иконникову, а сам сделался сторонним наблюдателем. Во всяком случае, ему казалось, что это так. Сам того не сознавая, Студенников хотел бы разобраться, что происходит, отчего он едва ли не каждодневно слышит о проявлениях неудовольствия со стороны рабочих, пускай и не на тех участках строительства, которые осуществляются под его присмотром и на его деньги, а где-то еще?.. Однако разобраться не мог, очень скоро уверовав, что это идет от неумелости тех, кто занимается стройкой, а еще от лености самих рабочих. Но вчера шел по торосистому льду Байкала, смотрел, как мужики ставят вагонетки на рельсы, которые проложены по льду, дивясь проворству, с каким те работали, и засомневался: так ли он думает про них?.. А выйдя на берег, встретился с рабочим из артели Лохова. Что-то не очень приятное и теперь уже не ближнее напомнил ему этот рабочий, но не дал себе труда разобраться, заговорил о деле… Странно, конечно. Он мало с кем беседовал об этом, даже с людьми, которых считал знающими и радеющими за дело. А тут вдруг заговорил с малознакомым человеком, не лукавя и не пытаясь ничего скрыть. Словно бы оборвалось что-то в душе и понесло, понесло на зыбких волнах в темную и жуткую даль. Такое у него было чувство. Горькое и давящее.

Копилась обида за дело, которому служил, а теперь вот самоустранился. Небось пострадает от этого, станет не для всех надобным, а со временем и захиреет. Иконников, хоть и старается, а заменить его не в состоянии: нс так тверд и умен…

Мефодий Игнатьевич думал, что люди повинны в его теперешнем душевном состоянии, и тут он не делал различия между подрядчиком и рабочим, в одинаковой степени досадуя на них. Вот и при встрече с Крашенинниковым, — (а это был он), — Студенников сказал, что ему не хочется работать для кого-то, не понимая толком, для кого именно, не для тех же людей, которые насмехаются над ним и в грош не ставят… Сафьян услышал, но удивление его было недолгим, вспомнил разговоры новых товарищей про то, что у Студенникова не все ладится, он словно бы с ходу налетел на колючую проволоку, а теперь не знает, как залечить болячки. Говорили товарищи, что это неплохо, Мефодий Игнатьевич мужик умный и видит дальше других подрядчиков, а коль скоро с ним случилось что-то, значит, он почувствовал начало конца.