Он не знал как следует слов ее и, удивляясь такому своему выбору, перешел на мычание, с надеждой глядя на старика: не подхватит ли?

Но старик молча глядел на него. Отбуксировал к стожку плоскодонку, привязал ее и, меняясь с Венькой местами, сказал:

— Давай в залив, за доярками. Ты все углядел-то, как и что я делал?

— Да господи, — поперхнулся Венька, — кого бы учить-то…

Он заметно побледнел, но сделал все как надо. Даже вхолостую газануть не забыл, подготавливая двигатель к нагрузке.

Лодка чутко пошла по воде, и Венька, будто срастаясь с нею, тихо засмеялся.

— Мама родная! — только и крикнул он, на середине реки поворачивая рукоятку газа до конца.

Обдало их студеными брызгами, засвистел в ушах ветер. Старик придерживал на голове фуражку, но не вмешивался, хотя сам сроду так не гонял. Свою кепку Венька бросил в ноги, на решетку, ветер глянцево пригладил его светлые, как обтрепанный ленок, волосы.

У входа в залив кружило в пенной воронке ветку вербы. Моторка проскочила мимо, и Венька вдруг подумал о Зинаиде. Где она сейчас, чем занимается? Плачет небось, ясное дело, чем ей еще заниматься… Ну и жизнь у них — все не как у людей получается. Кружит их по кругу, как эту вербу в воронке…

Венька тут же загадал про себя: если он выхватит ветку из воды на полном ходу — значит, ничего еще не потеряно, все еще будет у него в жизни, хотя толком он и подумать не успел, чего бы такого пожелать ему в первую очередь. Ну, а если промажет или, чего доброго, вывалится — стало быть, все это пустые хлопоты.

— Держись, Максимыч!

Он круто заложил руль, умудрившись развернуться в узкой горловине залива. Мелькнул перед носом скалистый мысок. Воронку разрезало килем пополам, и ветка, по счастью, оказалась как раз с правой стороны — свободной рукой и схватил ее Венька.

— Видал? — счастливо засмеялся он. Серебристые капли стекали с пепельно-бусых сережек.

Старик и тут смолчал. Хотя за такие проделки кого другого он бы пересадил от руля.

Венька горланил, перекрывая звук мотора. Доярки, побросав коров, сбежались на берег залива. Эх, жалко, не видит его сейчас Зинаида!

На радостях он сплоховал — слишком резко сбросил газ, побоялся береговой отмели, не захотел царапать днище о галечник. Мигом набежала сзади волна, поднятая своей же лодкой, и окатила его по самую поясницу.

— Мамоньки! — ахнули доярки. — Он че же это вытворяет?

Венька конфузливо покосился на них, охлопал о колено кепку и плоско, по заводской привычке, напялил ее до бровей. Чтобы хоть как-то выкрутиться, сделать вид, что студеная вода ему нипочем, и даже, может быть, в охотку, он спрыгнул в чем был в воду, чтобы подтолкнуть лодку к берегу.

— Да он пьяный, бабы!

У Веньки от холода перехватило дыхание, он вытянулся весь, подобрался, округляя глаза и с придыханием втягивая в себя воздух, но тут же справился с собой и даже похлопал по воде ладошками.

Заснул он в этот вечер сразу же, едва лишь уронил голову на подушку. Будто после аварии в цехе, когда вдосталь накрутишься, наломаешься у хлоратора или царги.

Но вот диво-то какое — снился ему вовсе не цех, как обычно. Ничего подобного. Да и то сказать: сколько можно смотреть один и тот же сон? Это же прямо как наказание.

Помнит, что, когда раздевался, его поразил полузабытый запах в избе старика. Дома, бывало, пахло в точности так же. Не у себя в городе, а у отца с матерью. А чем это пахнет, сразу вроде и не поймешь, То ли геранью на подоконнике, то ли отволглой известкой на стенах. А может, и домотканой дорожкой на крашеном полу, и постелью, не по-городскому мягкой — гусиный, легкий пух под цветастым ситчиком…

И тут же на Веньку навалился сон, и он увидел себя как бы со стороны. Будто плывет на лодке и веслом помахивает. А одежда на нем странная — вроде как морская, капитанская. Погоны на плечах так и сияют.

Плывет и поет песню про вербу. Далась ему эта верба!

Он будто поет, а Максимыч на борту лодки сидит, разутый, ногами в воде бултыхает и горько плачет. Надо же, думает во сне Венька, как приглянулась Максимычу эта песня: слушает и плачет. А потом и спрашивает: «Откуда ты, Веня, мою любимую песню знаешь?»

«Крепко же мы вчера обмыли мою лодку! — удивляется Венька во сне. — Я и сам плакал, не помню почему, но плакал».

И вот теперь она, «обмытая», еще лучше плывет. Так бы и нестись в ней на край света, хотя зачем, толком Венька не знал.

«Ну как же зачем, Веня? — кричит издалека Симагин. — Ты же меня спасать плывешь!» — а сам в сети запутался, и сети эти Венька никак не может достать рукой: он к ним тянется, а они уходят на глубину, их багром подцепил Торпедный Катер и топит, топит, а Венька ничего сделать не может.

И тут слышит он голос Сани Ивлева:

«Ты мне, мне помоги, Веня! — Из хлоратора будто вылез Саня, обгорелый весь, только кепка на голове целая, и тянет к нему руки. — Не оставляй меня, а то я совсем запурхался без тебя!»

Жалко ему стало армейского кореша, всех Веньке жалко, и он посоветовал: «А ты, Саня, дипломом закрой прожог-то! У тебя же теперь диплом есть».

И растаял Саня Ивлев в молочно-белом тетрахлориде, а на берегу Раиса стоит, платочком машет.

«Ты откуда это такой красивый?» — спрашивает.

«Из Сочи. С юга, — говорит он ей. — Морской капитан. Разве не видишь? Садись, пока жены нет».

«А не обманешь?»

«Заяц трепаться не любит».

И только села она к нему в лодку — глядь, откуда ни возьмись Зинаида!

«Эй, капитан! — кричит. — Забери свои вещи, я уезжаю от тебя к сыну».

Он хоть и сонный, а сразу вспомнил: «Это она к Славику собралась, под Краснодар. Сын же у меня там растет, с тещей живет. Поплывем-ка вместе, а Раису высадим на необитаемом острове».

Стал он маячить Зинаиде — мол, садись давай, а она возьми да швырни в лодку что-то тяжелое. Чемодан не чемодан… Альбом с фотографиями это был! В кладовке все время валялся. Так и легли веером по воде белые фотокарточки. И поплыли. Он плывет, Зинаида, Славик…

Быстрехонько содрал он с себя капитанский костюм и прыгнул в воду. Так и обожгло всего! И понесло его, понесло… Он машет руками, машет, а волна захлестывает. Крикнуть хочет, а голоса нет. Зашлось сердце, вот-вот разорвется. И тут он увидел — целится в него из ружья Торпедный Катер.

«Не стреляй, керя! — закричал он ему. Сразу и голос появился. — Не стреляй, я тебе титановый винт сделаю!»

Торпедный Катер сверкнул зубами — и тут же оглушительно грянуло. С ломотой отдалось в висках, и Венька сквозь сон сообразил: это и впрямь кто-то выстрелил.

Продирая глаза, он приподнялся на локтях, глянул в окошко. По заливу, серому от высокого тумана, ходила кругами моторка. Кто-то сидел в ней, одной рукой держась за руль, а другой ружье вскинув. На ходу целился в кого-то, не понять, в кого.

«Охотится, что ли?» — подумал Венька. За кустами на берегу увидел Максимыча. Старик размахивал руками — кричал, наверно. Венька вышел на крыльцо. В это время снова жахнуло — дробь стеганула по воде, и Максимыч заковыристо выругался.

«Браконьер это!.. — со сна тревожно подумал Венька, чувствуя, как гулко заколотилось сердце. — Вот оно, значит, как бывает!..»

Он сразу вспомнил о Симагине и, словно спасать надо было его, Толю, метнулся в избу, рывком поднял на плечо мотор, стоявший в углу, и побежал к своей лодке. Браконьер заметил его и с явной неохотой повернулся к Иртышу.

— Не гоняйся! — подскочил сбоку Максимыч. — Протурили — и ладно. Кому говорю, не суетись!

— Он в кого стрелял-то?

— Да в норку. Вон гляди…

Глянцево-коричневая головка, оставляя за собой след на воде, плыла к берегу. Достигнув галечника, гибкая кошечка выметнулась на берег и скрылась в кустах.