С тем и пошел к двери. Ни слова больше не сказал жене. Но зато у нее оказалось в запасе еще кое-что. Похлеще, чем посылка.

— Сашка Ивлев диплом получил, — вслед Веньке сказала она. Да и хоть бы толком сказала, а то буркнула себе под нос, обсасывая косточку чернослива.

Он быстро обернулся и встал как вкопанный. Вроде ничего особенного, к этому он был готов уже давно, а все же сердце екнуло. Как-то не по себе стало. Будто на твой лотерейный билет, от которого ты сам отказался, выпал выигрыш.

И вот что сейчас от Зинаиды требовалось? Не глупая же она, понимает, что он, можно сказать, заживо армейского кореша теряет — ну какая теперь дружба у него с Ивлевым? Еще когда и диплома-то у Сашки не было, так и то будто собака пробежала между ними. И вот что бы сейчас Зинаиде взять да сказать: а нам и без диплома неплохо, жили же раньше — и проживем, подумаешь, какая беда.

Так ведь нет, в молчанку решила поиграть, словно оголодала — шарилась в посылке, выуживая сладенькое, мяконькое. Подавиться бы ей этими сухофруктами!

И тут Зинаида будто услышала его — враз поняла.

— Возьми еще денег-то, — буднично сказала она. — Трешки-то хватит? — И снова застукала кассовыми ящичками.

Во как повернула! Словно и не было вовсе никакого разговора о Сашкином дипломе. Нет, это не жена, а находка…

Венька даже смутился — проявление такой вот внезапной доброты в людях делало его растерянным. Он сунул руку в карман, нащупывая трешницу.

— Да хватит… В рыбинспекцию поеду. Вдруг познакомлюсь с кем — пивка, может, попьем. Давно собирался съездить туда, да все как-то… Может, надоумят, у кого лодку купить. А то давай со мной? — еще больше смешался он и, перебарывая это смущение, стал бодро уговаривать ее: — Нет, правда, Зин, поехали? Посидишь там на травке, на реку посмотришь, пока я в инспекции буду.

— Так уж и взял бы с собой? — не поверила она.

— А то нет? Заяц трепаться не любит.

— Да уж этот заяц… — она тоже как будто смутилась, улыбнулась. — Не могу сегодня. Напарница уехала на базу, магазин не на кого бросить. А рука-то у тебя… не болит?

— Рука-то? — Он уже и забыл про нее. А ведь с утра, даже с ночи так и донимала. — Да нет, ничего… Ну ладно, тогда я пошел.

Венька видел по ее глазам, что Зинаиду так и подмывало спросить: а на какие шиши он собирается покупать лодку? Вопрос был вполне законный, Венька признавал за женой право на этот вопрос, и все же сейчас, в такую минуту, когда он оттаял душой, ему бы не хотелось говорить о деньгах. Да и вообще что толку рассуждать о них. От зряшной болтовни денег не прибавится. Настроение только испортится — это да. А так все равно выкрутятся они как-нибудь. Занять, конечно, придется, а отдавать будут по частям, вроде как в кредит. И Зинаида прекрасно понимала это, так зачем же попусту молоть языком?

Вот за это он ее крепко уважал. Думать о деньгах, конечно, думала. Не думать в наше время нельзя. Но если заведутся, истратит их со спокойной совестью, всегда найдется на что; а нет ни копейки — то и так перебьется. В этом смысле Зинаида была золотой человек, самый правильный при безденежной жизни.

И вот сейчас она промолчала тоже, хотя лодку с мотором купить — это не три рубля на пиво найти.

Веньке захотелось погладить Зинаиду по плечу, но как раз в это время в магазин заявилась покупательница — расфуфыренная лаборантка из химцеха. Так и заверещала: «Зиночка, ты обещала мне колготки оставить…»

Венька чертыхнулся втихомолку: «Не колготки бы тебе, а штаны брезентовые!» — и, поймав напоследок взгляд Зинаиды, вышел из магазина.

На улице он со вздохом покачал головой. Такое настроение нашло было вдруг на него — и вот на тебе. Не дали человеку проявить себя. Вечно так. А потом Зинаида упрекает его: грубый, слова ласкового не дождешься, других жен, посмотришь, мужья целуют при всех, а ты бы хоть как-то себя проявил… Проявишь тут при такой жизни. То одно у тебя на уме, то другое. Вот сегодня, например. Ведь не так же просто заходил он к ней в магазин. Было какое-то дело. Какое?.. Уже и забыл, что ли?!

Да нет, не забыл, конечно. Разве забудешь? И вовсе это не дело. Ну какое же это дело, когда нет привычного конкретного обозначения, ясного всем названия, а есть лишь подспудное томление — неотступное, теперь уже вроде как застарелое. Саднит где-то глубоко внутри, в мозгу, в сердце ли, неизъяснимое, тревожное чувство… И нет от него спасения.

Чудно получается. Жил себе человек, жил, как умел, не ломая голову: так ли уж хорошо ему живется? Чтобы все было как на заказ — такого в жизни не бывает. Он старался выгребать на самое течение, вполсилы ничего не делал и считал, что, в общем-то, все в порядке, так оно и должно быть, а выходит — себя дурил, и больше ничего.

Конечно, Зинаида здесь ни при чем, она же, если разобраться, брякнула не думавши, просто так — по бабьей злости. Чудом угодила в самую точку, и сама уже забыла небось про тот заполошный утренний разговор, а он теперь мучайся…

Венька постоял на крыльце магазина, отрешенно оглядываясь, как бы приходя в себя и соображая, почему он здесь оказался и что ему делать дальше.

Рядом, на углу, возле кучи тарных ящиков торчал какой-то парень. Цветы продавал. А кепка на нем, между прочим, была точно такая, как и на самом Веньке. Одного фасона. И новоявленный коммерсант сразу отметил это. Забыв про открытый чемодан с нарциссами, он не спускал с Веньки глаз.

— Салют, ара…

Венька не понял.

— Это ты мне говоришь, что ли?

— Тебе, слушай. Кому же еще! Как дела, дарагой? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Хорошо, — пожал Венька плечами, подходя ближе и насмешливо улыбаясь.

— Совсем харашо?

— Ну, видишь ли… Как у нас говорят: «Очень хорошо тоже не хорошо». — Венька нагнулся к чемодану и выбрал пару стебельков с белыми непомятыми лепестками, сахаристо-матовыми на просвет. — Сколько?

— Тры рубля.

— Сколько?!

— Тры, дарагой, тры.

Венька помялся, понюхал цветы, касаясь носом желтого венчика с оранжевой каймой. Мокрые стебли приятно холодили ладонь, и Венька вдруг подумал: а ведь он ни разу в жизни, если вспомнить-то, не дарил Зинаиде цветы…

Ладно, потом как-нибудь подарит. Вот распустится в городе сирень — вроде как своя, не привозная, — и он где-нибудь наломает Зинаиде целую охапку. Пусть тогда удивляется. А то выкинуть сейчас за пару стебельков последнюю трешницу… Преподнести цветы — и тут же снова просить деньги?! Ведь могут понадобиться. Вдруг он сразу же сойдется характером с инспектором Симагиным — бывает же такое, хотя и редко, — и выпьет с ним за дружбу по кружечке-другой пивка в буфете на причале.

Покашляв, Венька положил стебли нарцисса обратно в чемодан.

3. Верба красна

Небывалая тишина стояла кругом. Он уже и отвык от такой тишины, даже уши с непривычки заложило. А как глянул на розовый отсвет на темной вечерней воде, как увидел опрокинутую зарю под грядой притихшего тальника, так и присел тут же, забыв на минуту, зачем и пришел сюда.

Долго сидел Венька на берегу Иртыша, уставясь на текучие воды, и потрясенно дивился красоте и нескончаемой силе природы. Течет и течет река. Из века так текла, когда на берегу не было и в помине никакого города. И будет течь, даже если город куда-нибудь подевается вместе со всеми заводами, в том числе и титано-магниевым. И нет конца и края этой великой жизни. И хотя человек невольно мешает ей, все равно пробьется, возьмет свое: и река потечет не тут, так в другом месте, и лес по берегам прорастет, новые корни пустит, и заря широко разольется по опалово-голубенькому небу. А вот у самого человека есть конец, и близкий, совсем рядышком…

Он вздохнул и в тот же момент услышал сзади чьи-то шаги. Обернулся — стоит у него за спиной Торпедный Катер и душевно так улыбается.

Венька не поверил сначала, но нет — улыбка до ушей! Ведь это надо же так уметь… Ты ему плюй в глаза, а он говорит — божья роса. Ведь только вчера отчихвостил его Венька перед всеми слесарями. Опять, обалдуй, загнул обечайку не по диаметру царги. Пришлось матюгнуть. Другой бы век с ним не разговаривал после этого. Люди стали до того самолюбивы, своенравны, до того уважать себя приучились — слова им поперек не скажи, даже если они сто раз не правы. А этот хоть бы хны, скалится и скалится.