А Роман как зарядил, как взял с места в карьер, так и прет без передыху. Костя не переставал удивляться: ну и ну, ведь без компаса ведет, силе-он…

Андрей изредка посматривал в спину мелькавшего средь кустов Лилявского и хмыкал втихомолку. Старые штучки! С ходу загнать не привычных к такой ходьбе людей, хвалясь своей свежестью, способностью идти и идти, тогда как остальные валятся на первую же сухую кочку, обливаясь потом в три ручья и облизывая спекшиеся губы. Ну и, мол, начальник у нас: не человек — машина! И вывел ведь без компаса, на глазок, попробуй-ка теперь усомниться в таком, ослушаться, не уважить хоть однажды.

Однако незаметно Андрей и сам вошел в азарт. «Это еще посмотрим, кто кого», — мысленно говорил он Лилявскому. Хочешь идти долго — надо ступать между кочек. А начальник отряда прыгал как раз по ним, — значит, идти не далеко. И это уже спорт, а не работа. Прыгай точнее, чувствуй под ногами кочку. А они, дьявольское семя, высоки, упруги — стоит поставить на нее ногу не в центр, а с краю, как она гибко уходит в сторону и нога соскальзывает в воду. Кусты ольшаника то помогают — за них можно цепляться при падении, то мешают — густым сплетением разгораживают кочки. Паутина вклеивается в потное лицо, и невольно шарахаешься от нее, заваливаясь меж кочек.

— Братцы-ы! — как бы шутливо орал где-то сзади Славка, отпугивая собственный страх. — Не могу боль-ша-а! — Он едва успевал засекать в просветах фигуру Кости, опередившего его, и шел, в основном, на треск сучьев и чавканье воды под ногами передних, о себе давая знать голосом: — Каюк мне, братцы-ы!

— Подождем, — предложил Андрей.

— Ничего с ним не сделается, пусть привыкает! — обернулся Лилявский. — Пока орет — значит, живой. Отвечайте ему время от времени.

В сапогах студено хлюпало. Кирзовые, что твои промокашки, — посуху в них еще можно ходить, но не по болоту. На троих выдал экономный баба Женя одни болотные сапоги сорок четвертого размера — резиновые с голенищами до паха. На них и позарился, клюнул Славка — уцепился, выклянчил у музыканта, которому шурфы копать и стоять в воде в этих сапогах и смену, и другую — с утра до вечера, весь световой день, не нормированный для полевиков. Тяжела была резина для ходьбы — хлюпал Славка где-то сзади, а еще завтра же застонет, зажалуется — будут ныть натруженные ноги, и вспухнут парафиновыми натеками водянистые мозоли. Эх, сюда бы те яловые сапожки, в которые приобулись баба Женя с нормировщиком! А им бы вместо сапог хороши и галоши на босу ногу.

Стал сдавать и Костя. Там, где юркий Андрей подлезал под полуповаленное дерево, спрямляя путь, музыкант вставал, как сохатый перед изгородью. Ни подлезть, ни перелезть. Совался то вправо, то влево, влетая в мочажины, и был мокр уже до пояса.

Но молчал, не выдавая голосом усталости. Только раз, догнав Андрея, тихонько усомнился:

— Сдается мне, кружим на одном месте. Мимо вот этих кустов, кажется, уже проходили.

— Нет, — заверил инженер, приостанавливаясь и смахивая с лица паутину. — Лилявский ведет нас все время по прямой.

— Хм… — удивился Костя, которому их путь представлялся если уж не замкнутым, бестолковым кругом, то во всяком случае затейливо, по-заячьи петляющим серпантином. — Это как же вы узнали? Я видел, что и вы ни разу не взглянули на компас.

— По солнцу. Мы идем около часа, оно немного переместилось, но по-прежнему светит слева.

— Вот как! А вы заметили, тут часто встречаются целые плантации болотной калужницы. Ее здесь на каждом шагу. Это растение — я где-то читал! — из семьи так называемых «жабников» — является индикатором высокого уровня грунтовых вод.

Он выдрал с корнем широколистное растение с желтыми цветами и глянцевыми скользкими листьями, осмотрел, обнюхал и удовлетворенно заключил:

— Будем составлять каталог растений-индикаторов для северных заболоченных равнин.

Андрей неопределенно хмыкнул, но, чтобы человек не помял свою калужницу, забрал у него тяжелые лопаты. Пошли тише, совсем выпустив из вида Лилявского.

На последнем дыхании настигал их Славка. Мокрый, встрепанный. Накинутый на голову башлык энцефалитника косо сполз на одну сторону, прикрывая всю правую часть лица. Левым же глазом Славка щурился на солнце — держал ориентир.

— Ты хоть узрел уступ-то? — по-рыбьи глотая воздух, спросил он Андрея, отбрасывая назад капюшон и восторженно блестя глазами.

— Уступ? — с сомнением определил Костя. — Ты лучше скажи, видел ли ты Caltha palustris?

— Чего-чего? — вытянулось Славкино лицо. Он пренебрежительно усмехнулся: — Маэстро забывает, что в геологии ни к чему все эти палестрисы, миноры и мажоры.

Андрей расхохотался.

Славка необидчиво переждал, относя, видимо, этот смех в адрес музыканта, и повторил, обращаясь к Андрею уже как бы официально:

— Я вам талдычу без хохмы: вы засекли уступ или нет?

— Где ты его видел-то? — готовый опять рассмеяться, спросил Андрей. Он знал наверняка, что уступ Славке примерещился.

— Где, где! Между террасами, конечно! Между первой и второй. Клевый такой уступ. Я это хиляю себе за вами, не гоню, как чокнутый какой-нибудь, зычу по сторонам внимательно, — небрежно присел Славка на кочку, добившись, наконец, внимания. — Хоп: что за штуковина, думаю? Я это ррраз — присмотрелся: уступ! Е-мое, думаю! Так если по кочкам драпать, как вы, его и вовеки не заметишь, а не спеша, вдумчиво — как тут и был!

Славкины оттопыренные уши на солнце розово просвечивали, длинные волосы потемнели от пота, слиплись, обнажая белую кожицу, обсыпанную по надлобью сосновыми иглами.

— Вы чего на меня так уставились? Думаете, свист? Точно вам говорю: уступ! Где Роман-то, заблудился, что ли?

И, окончательно приходя в себя, техник загорланил:

— Рома-а-ан!

Крик настиг его уже у поймы. Он не оглянулся, не замедлил шага. С ходу протаранил последний крапивный ряд по окоему кончившегося ольшаника и, прохлюпав по залитой пойме к ближайшему остожью, распластался на пахнущем прелью сене.

Лицо горело от пота и паутины. Тугой волной поднималось раздражение: «Какого черта плетутся!» Все этот Званцев, конечно. Без него бы они драпали за ним, как привязанные. А то явятся теперь не спеша, свеженькие, как огурчики, — не шибко, мол, вы нас удивили, Роман Николаич, хотите напролом бежать — пожалуйста, а мы, во главе с Андреем Сергеевичем, все больше по принципу: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!»

Парило. С запада, близко прогромыхивая, натягивало дождь. Река была рядом, и Роман слышал, как играла крупная рыба. Нерест! Мудрая матушка природа всецело поглощена лишь одной проблемой — воспроизводством себе подобных. Без числа и счета. Без заботы, будет ли миллионной семейке хорошо, сытно, не сожрут ли ее более сильные.

А что в первую очередь интересует нас, спросил он себя, существа мыслящие?

Увы, иной раз заботы еще более меркантильные. Все одинаковы, с усмешкой почесал он себе подбородок, провожая взглядом пару уток, все об одном хлопочут — и люди, и звери, и какая-нибудь там инфузория. С той лишь разницей, что искушенный грешный человек достигает этой цели чаще всего не по хорде, а по дуге.

Вот сам он, Роман Лилявский. С ума сойти, сколько лет потратил на учебу. Пятнадцать лет за партой и плюс два года на выдвижение. Правда, зато его телега теперь катится полным ходом, и он имеет право позволить себе кое-какие послабления. Например, с маршрутами. Пусть Званцев рассчитывает только на себя; этот шкет Вихров поднатаскается малость — и тоже будет самостоятельно ходить в маршруты. Сам он в свое время повкалывал, старался на совесть, а оказалось — хватись он раньше, теперь бы небось и начальником партии был. Как баба Женя. Вот кому спасибо-то сказать нужно — за школу, за науку. Девятнадцать красненьких и плюс сорок процентов полевых — многие ли столько имеют, пусть даже и с образованием? А у бабы Жени они в кармане. Да еще премиальные.

Да что там говорить!