И потом, оторвавшись от поцелуя, они смотрят друг на друга. И холодное время считает за них все пройденные годы, все пережитые пределы. И шепчет жестоко:
— Как мы стары, как мы постарели…
В маленькую переднюю, точно шквалом, налетели другие. Заполнили. И напоили криком своим радостным воздух.
— Воля… Воля… Дядя Воля…
И, целуясь со всеми, плохо разбираясь в лицах, Красинский уловил только одно красивое пламя, сверкнувшее в глазах тонкой, хрупкой девушки, которая, целуя таким красиво зовущим женским и в женской прелести слишком смелым тоном, прошептала, сверкая черными, как маслины, глазами:
— А ведь вы меня совсем не знаете, дядя Воля…
Но Красинский скоро осмотрелся и разобрался во всех своих родственных отношениях. Смеясь и балагуря, он угадывал быстро и легко имена всех своих многочисленных племянников и племянниц. Шутили и хохотали. Оказалось, что за время десятилетнего отсутствия Красинского семьи сестер увеличились весьма значительно. Малыши обратились в юношей или прекрасных девушек. А теперешние малыши появились на свет уже тогда, когда Красинский скрылся с родственного горизонта.
И когда все перечисления и все учеты родословного дерева были исчерпаны, Красинский спросил изумленно:
— Но почему же вы все собрались у Тани?
Звонкий хохот десяти юных голосов не дал ему окончить своего вопроса.
И со всех сторон закричали ему:
— Да ведь Капочка сегодня именинница.
И голоса звучали точно упреком: как же можно не знать такого большого семейного события!..
А Капочка чувствовала себя героиней и, сидя важно в кресле, уписывала за обе щеки куски сладкого пирога.
Была она маленькой, полненькой девочкой, того неопределенного возраста, когда из девочек распускаются девушки значительные, индивидуальные, интересные.
И, точно чувствуя в себе этот томящий процесс преображения, Капочка смотрела на всех гордо вызывающе. Ее губы вздрагивали, и по ним она слишком часто проводила горячим языком. И глаза матовели, когда она наклоняла головку со спутанными каштановыми волосами, отвечая на вопросы, кто бы их ни задавал.
А когда Красинский спросил ее — учится ли она, Капочка самодовольно отвечала, что давно уже окончила гимназию.
Хотелось спросить ее подробнее. Но родственные разговоры, такие быстрые, стремительные и перескакивающие с темы на тему, не дали ему этой возможности.
Но в душе осталось впечатление какой-то лжи, только что созданной.
И Красинского это заинтересовало. Да, волновали еще глаза той, которая в передней облила его в первый момент таким красивым пламенем горящих глаз, несоразмерно больших при ее тонкой хрупкой фигуре…
Только одной сестры не было в Ананьеве. Остальные четыре здесь. Не было и братьев. Не сразу разобрался в этих родственных сплетениях Красинский. А когда разобрался, заструились грустные семейные разговоры.
Каждая из сестер торопилась кратко, но поскорее рассказать о себе.
И зазвучали печальные повести, от которых давно отошел Красинский, счастливый в жизни и делавший свою адвокатскую карьеру, как гордый победитель, украшенный в жизни главным — удачливым талантом. О нем в семье знали. Следили по газетам за процессами. Радовались, когда выступал Красинский… А в смутное время ликовали, когда о Красинском газеты писали, как об одном из вождей надвигавшейся революции. Хотя Красинский был только ее красивым болтуном, прекрасно учитывавшим минуты свободы и минуты опасности…
И в семье гордились им.
Красинскому показали все портреты его, вырезанные из иллюстрированных журналов и приложений к газетам. Эти портреты были иконами для всей семьи родственников. Весь Ананьев знал про Красинского, благодаря шумным разговорам сестер и бесчисленных племянников и племянниц о нем.
Красинскому сделалось неловко от этого ликующего, торжествующего тона, в котором сестры говорили о нем. Стыдно и больно. А он ведь почти ни разу не вспомнил своих близких. На редкие письма он не отвечал. И родные наивно и трогательно объясняли ему теперь, что они и не ждали ответа, что они прекрасно понимали, как трудно ему, знаменитому, найти время для пустой и бессодержательной родственной переписки…
И среди дифирамбов, восторгов и излияний, все чаще и чаще пробивались голоса жизни и закончились сплошными воплями…
Таня овдовела и после смерти мужа получает, как вдова священника, 12 руб. 50 коп. в месяц пенсии. Пособия не выдали.
Сестра Груша бросила своего мужа-сифилитика и пьяницу и живет чем-то вроде приживалки, из деликатности называющейся «экономкой» в семье прогоревшего помещика, который когда-то на юге гремел своей благотворительностью на пользу учащейся молодежи.
Сестра Аня случайно вышла замуж за служащего в каком-то банке, члена артели, красивого и видного, но горького пьяницу. Пьет он, правда, разумно. Только приходя домой со службы. И пьет весь вечер, пока не допивается до бесчувствия. И тогда начинает мучить своими бессмысленными разговорами и жалобами жену и детей. На них он изливает гнев за свою неудавшуюся жизнь, за свои молодые надежды и за свое неуменье хватать с жизненного пира лучшие куски.
Было тяжко и нудно.
Красинский прикидывал в уме, сколько же нужно, чтобы дать этим милым и близким людям возможность человеческого существования. Но ничего не выходило. Слишком много детей у милых сестер. Слишком много надо им…
И эгоистически вставал образ жены, теперь, может быть, корчащейся в муках родов, и образ Аллюси, этого крошечного божества, в сравнении с которым не могут пойти все эти маленькие скорби, раны и неудачи жизни…
И Красинский отбрасывал от себя всю эту сплошную печаль, которую нашептывали ему сестры и шутками старался загладить трагизм этих родственных разговоров…
А потом поднялся шумно и весело и крикнул:
— Ну, хорошо. Черт с ними, с заботами жизни. Давайте повеселимся.
И молодежь зааплодировала. Смеялись глаза и лица. Румянец вспыхивал и переливался. Глаза загорались и мерцали.
Всем сделалось весело. Хотелось хоть раз освободиться от кошмара жизни.
— Устроим сегодня наш родственный праздник по-настоящему, — говорил нервно Красинский, хотя жуть уже тревожила его сердце и не было в нем спокойствия радости.
— Отлично, — закричала Капочка.
А та, с горящими глазами, племянница Веруша прибавила:
— И не надо нытья. Ведь, дядя Воля приехал, чтобы повидаться, а не для того, чтобы быть адвокатом.
Красинский послал взором своим поцелуй милой девушке и, смеясь, добавил:
— Вот не знал, что у меня такая умница-племянница. Взял бы охотно ее в свои помощники. А пока поедем, Веруша, со мной. Через полчаса мы вернемся…
И, подхватив Верушу, Красинский быстро выбежал, точно молодой, из комнаты.
Подавая пальто Веруше, Красинский коснулся ее плеча. И невольно рука задержалась на горячем плече.
— Что вы, дядя?
Красинский наклонился к Веруше и, целуя ее в щеку, сказал:
— Ты не знаешь, какая ты очаровательная…
Веруша звонко захохотала. Ее хрупкая фигурка, как змейка, заволновалась и, счастливая и довольная, она прижалась к дяде.
— А вы, дядя… вы… просто соблазнительный…
— Ах, какая ты провинциалочка, Верушка…
Они ехали в лучший магазин города. Красинский крепко держал Верушу за талию. И ему почему-то вспоминались остроты клубных игроков при тасовке карт: «Делайте тоньше талью…»
— У тебя прелестная талья, Веруша…
— А вы, дядя, ничего, кроме обычных комплиментов, не можете сказать вашей племяннице?
— Милая Веруша, я ведь и не знал, что у меня такая племянница.
— Неужели вы меня не помните, дядя?
— Конечно, нет. Когда я уезжал, тебе было лет пять…
— Меньше: год!
— Ну, вот видишь…
И Красинский прижал к себе Верушу и поцеловал ее нежно в щеку.
— Что вы, дядя, что вы! Ведь завтра же узнает об этом весь город…
— И пусть узнает. Но это пустяки. Расскажи, как ты живешь, что делаешь, влюблена ли уже?