Карло… Наивный человек. Он полагал, что перехитрил всех. Неужели это свойство молодости — идти напролом? Если бы он был осмотрительнее, то не попал бы в расставленные сети. Не отлучался Карло с фабрики без ведома руководства. И вовсе не так все произошло, как рассказывал Вашакидзе и как было зафиксировано в милицейских протоколах. Произошло скорее всего так.

Карло готовился к учету на складе. К нему постучался Шота. Накануне они повздорили. Карло догадывался, кто такой Шота, знал, почему тот появляется на фабрике. Он не терпел его. Надо полагать, Шота пришел извиниться и выпить по стакану вина за примирение. Иначе не объяснить, почему Карло пригласил его к себе домой. Карло, конечно, надеялся усыпить бдительность Шота и выудить из него то, что так долго не давало ему покоя. В дом ведь приглашают друзей, не врагов. И конечно, Карло не учел, что отсутствие свидетелей на руку Шота.

Они сидели дома у Карло и пили вино, а в это время со склада выносили сорокаметровые рулоны «Ариадны» и торопливо забрасывали в кузов того самого грузовика, который потом, забрав с другого склада фабрики большую партию готовой продукции для прикрытия в прямом смысле слова, беспрепятственно выехал через ворота. Вахтер хорошо знал и машину, и водителя. Не стал он дотошно осматривать вывозимую продукцию. Он лишь заглянул в кузов. На этом и строился расчет. Ведь в середине месяца, да еще в начале квартала, а тем более года, с фабрики не вывозят полными кузовами продукцию. Пятнадцать минут спустя в заброшенном гараже «Ариадну» перегрузили в другую машину.

Я понимал, что Карло Торадзе невиновен. Но это следовало доказать. Как теорему — через любые три точки, не лежащие на одной прямой, можно провести одну, только одну окружность.

Еще следовало найти центр этой окружности. Вашакидзе, Ахвледиани, Коберидзе для меня слились в одно целое — третью точку. Был кто-то стоящий над ними, над фабриками, базами и магазинами, кто-то, чье существование отрицал Ило, но кто существовал. Не бывает круга без центра. И так уж устроен мир, что даже стадо имеет вожака.

Слишком от всего этого смердило. Я выбросил окурки и спустился вниз к Ираклию.

Я молча сидел и смотрел, как он работает, и на душе постепенно становилось светлее.

Низкий стол, на котором лежал латунный лист с контуром автопортрета, стоял на сложенном вчетверо старом ватном одеяле, чтобы заглушить шум от ударов молотка по металлу. Над столом низко висела голая электрическая лампа.

Потом я стал рассматривать яркие пятна картин между чеканками на стенах. Ираклий пытался цветом добиться впечатления, и по крайней мере в одной картине это удалось ему. Она изображала пустыню — слепяще желтые полосы и больше ничего.

— Ты пишешь для разрядки?

— Нет. Хочу научиться передавать свои чувства, мысли в цвете. Когда добьюсь этого, перейду на цветную чеканку. Принцип несложный. Разные протравители — и все дела. Надо только здорово владеть цветом. Пока у меня мало что получается.

— Ну почему? «Пустыня», например, мне очень нравится.

— Значит, кое-что удалось, раз вы поняли, что это пустыня. — Он снял со стены картину. — Повесьте у себя. В ваш склеп солнце не заглядывает.

— Спасибо, Ираклий. Когда разбогатею, стану самым крупным покупателем твоих работ.

— Я смотрю, вы тоже живете надеждами.

— Надежда — великий двигатель жизни.

— Это верно. Но порой так и хочется послать все к черту.

— У каждого художника бывает такое настроение. На то он и художник, творец. Я много думал о том, что отличает художника от обычных смертных. Знаешь, в технике есть такой прием — энергонасыщенность. Так вот художник отличается чрезвычайной энергонасыщенностью, точнее, эмоциональной насыщенностью. А чем больше человек эмоционален, тем тоньше у него кожа, тем больнее он чувствует боль. Ведь говорят о людях, лишенных эмоций, — толстокожий.

— Вы правильно сказали, что у художника кожа тонкая. Если она порвется, что тогда? Знаете, в армии было все ясно. Направо, налево, кругом, марш — и все дела. Теперь мне ничего не ясно, хотя я стал старше. Может, прав дядя Бидзина и мне следовало устроиться в таксомоторный парк?..

— Нет, Ираклий. Нет. Человек должен заниматься тем, что ему по душе. Иначе грош ему цена.

— Согласен. Но они уже считают меня сумасшедшим!

— Кто «они»?

— Соседи! Соседи, которым я обязан многим.

Родители Ираклия погибли в автомобильной катастрофе, когда он служил в армии, и соседи сохранили за ним комнату, а когда Ираклий вернулся, приодели его и кормили, пока он сам не отказался от этого.

— Допустим, тебя волнует мнение не всех соседей, — сказал я.

— Конечно! — сказал он и покраснел.

Я приподнял с рабочего стола незаконченный автопортрет Ираклия. Он печально смотрел с латуни, и с шеи свисала крупная цепь. Понять символику было нетрудно.

В это время со двора меня позвал Гурам.

Я вышел во двор.

— Привет, — сказал Гурам. Он был навеселе.

— Привет. Где ты нагрузился?

— В разных местах. А где ты опять пропадаешь?

— В разных местах. Идем наверх.

— Я постою здесь. А ты переоденься и возвращайся. Поедем на Джвари.

— Зачем?

— Просто так.

— Нет, я работать должен.

— Поедем, не пожалеешь.

— Нет, Гурам, надо работать.

— Эдвин тебя ждет. Без дураков. Он все время о тебе спрашивает.

— Плевать я хотел на твоего Эдвина. Из-за него мы с тобой поговорить не можем.

— Поговорим завтра. Завтра же можно поговорить? Или будет поздно?

— Никогда не поздно, как сказал доктор Фауст. Отправляйся со своим Эдвином на Джвари, а ко мне приезжай завтра вечером. Привет!

Я стал подниматься по лестнице.

— А Нине что сказать? — спросил Гурам.

— При чем тут Нина?

— При том, что она сидит в машине!

ГЛАВА 8

Мы стояли у сетчатой ограды. Высокая калитка была захлестнута цепью с замком, и следовало что-то придумать, если мы хотели пробраться к руинам Джвари.

Ночь окрасила все вокруг одной краской. Неподалеку чернели контуры дома.

— Эдвин, пошли за сторожем, — сказал Гурам.

— О чем вы все время думаете? — спросила Нина, когда мы остались вдвоем.

— О делах, — ответил я.

— Эй, сторож! — раздался голос Гурама.

Собака залаяла с надрывом.

— Что-нибудь случилось? — спросила Нина.

— Ничего. — Я взял ее руку в свою.

К нам приближались Гурам и Эдвин. Нина высвободила руку.

— Сторожа нет дома, или он спит пьяным беспробудным сном, — сказал Гурам. — Перелезем через забор.

Эдвину эта мысль понравилась, как нравились все затеи Гурама. Он ловко взобрался на ограду и спрыгнул с нее.

— Помогите Нине, я приму ее, — сказал он.

— Лезь, — сказал я Гураму, поддержал его и, когда он оказался рядом с Эдвином, подхватил на руки Нину.

Ее волосы касались моего лица. У меня все дрожало внутри. Я прижал Нину к себе. Она напряглась, а меня бросило в жар. Я терял голову.

Гурам и Эдвин ждали. Я опустил Нину.

— В чем дело? — спросил Гурам.

— В храм можно проникнуть и без вашей помощи, — сказал я.

— Если все-таки понадобимся, крикни. Вино не забудь прихватить. Идем, Эдвин.

Эдвин поплелся за Гурамом. Ему, конечно, не хотелось оставлять Нину наедине со мной.

— Что за фокусы? — спросила Нина.

— Возьми, пожалуйста, вино из машины.

Она пожала плечами и пошла к «Волге». Я ухватился за калитку, чтобы приподнять ее и вытащить петли из пазов.

— Ничего не вижу, — сказала Нина в этот момент.

Пришлось идти к ней. Она повернулась. Мы оказались лицом к лицу.

Я взял Нину за плечи и, чуть прижав к себе, сказал:

— Я полон самых нежных чувств к тебе… Сейчас найду вино.

Отдав Нине стаканчики и поставив бутылку «Цинандали» на землю, я снял с петель калитку.

Нина засмеялась.

— Надо повесить ее обратно.

Гурам удивился, а Эдвин обрадовался. Они не ожидали, что мы придем так быстро. Но ни один не спросил, как нам удалось проникнуть в храм.