— Вот здесь, как мне кажется, есть один ценный документ. Взгляни, — Самарин протянул мне раскрытое дело.

Это было заявление шофера 4-го таксомоторного парка Тимофеева И. И.

26 сентября в двенадцать часов дня он вез от Центрального телеграфа в Медведково четырех молодых людей — красивую высокую темноволосую девушку лет двадцати — двадцати двух, рослого парня, похожего лицом на актера Юрия Соломина, лет двадцати пяти, по имени Саня, низкорослого парнишку непонятного возраста, которого Саня несколько раз называл Козявкой, и человека лет двадцати шести — двадцати восьми с засаленными длинными волосами по имени Рудик. Все четверо, включая девушку, были в джинсах и нейлоновых куртках. Когда молодые люди садились в машину, Саня сказал таксисту: «Шеф, в Медведково и обратно за двойную плату». Тимофеев удивился такой щедрости, так как в двенадцать часов дня таксисты сами ищут клиентов, но ничего не сказал. Он привез их на улицу Молодцова к Дому мебели. Все четверо вышли из машины, и Саня сказал: «Шеф, жди нас». Они вернулись через двадцать минут с картонными коробками. Тимофеев усомнился, что молодые люди были в мебельном магазине. Что же такое они могли купить там? Но он собственными глазами видел, как молодые люди вошли в магазин. Саня сказал: «Шеф, трогай». В Медведково они ехали шутя и балагуря, обратно — молча. Девушка курила сигарету за сигаретой, выбрасывая окурки в окно. Козявка забился в угол машины. Когда Рудик сказал ему: «Чего приуныл? Все оки-доки», тот огрызнулся: «Да иди ты!» Саня велел им заткнуться, сказав «Шатап». Английский Тимофеев изучал в школе пятнадцать лет назад, но кое-что помнил. Парни больше не проронили ни слова. У станции метро «ВДНХ» девушка неожиданно сказала Тимофееву: «Остановитесь, пожалуйста». Он решил, что выйдет она одна, но из машины вышли все. Расплатился Саня, по двойному тарифу. Тимофеев поехал дальше. В зеркале он увидел, как молодые люди сели в другое такси. Это ему показалось подозрительным. Он поехал за ними. У кукольного театра молодые люди пересели в третье такси. Тимофеев опять поехал за ними. У станции метро «Баррикадная» молодые люди вышли из такси и вошли в метро. Тогда Тимофеев позвонил в милицию.

Дежурный по городу связался с территориальным отделением милиции. Было установлено, что в доме рядом с мебельным магазином на улице Молодцова совершена квартирная кража.

Мне не удалось поехать в Люберцы. Хмелев отправился туда один.

Дочитав протокол допроса Шталя, я возвратил дело Мироновой. Оно с каждым днем разбухало, но ощущение было такое, что мы ходим по кругу, а не продвигаемся вперед.

Шталь четко отвечал на вопросы Мироновой. С особым вниманием я прочитал ту часть допроса, которая касалась инвалидности Игнатова. У меня сложилось впечатление, что Шталь оправдывался. «Не я, а ВТЭК решает, давать или нет инвалидность», — сказал он. «Но ведь вы направили Игнатова на комиссию», — сказала Миронова. «Ну а если человеку было все время плохо и объективные показатели — кардиограмма, кровяное давление — подтверждали это? — ответил Шталь. — В конце концов, я в чем-то мог и ошибиться. Дело ВТЭК, повторяю, определить нетрудоспособность больного».

Конечно, лечащий врач может ошибиться. Но кому захочется признать ошибку? Любой на месте Шталя стал бы оправдываться, тем более что диагноз ставил не он, а его предшественник. Судя по толстенной истории болезни Игнатова, диагноз был поставлен задолго до знакомства Шталя с Игнатовым. Шталь ни словом не обмолвился об этом. Почему? Из благородства? Или потому, что безоговорочно принял ошибочный диагноз?

— Должна сказать, что это не лучший мой допрос. — Миронова была недовольна собой. — Шталь что-то недоговаривает. Не удалось мне найти к нему ключа.

— Недоговаривает об инвалидности?

— Об инвалидности тоже. Что-то есть у него на душе.

Я удивился. Миронова обладала способностью передавать в протоколе не только язык допрашиваемого, но и атмосферу допроса. Как это ей удавалось, сказать трудно. Ведь в протоколе исключены описание и ремарки. В нем только вопросы и ответы, если не считать анкетных данных и свободного рассказа в самом начале. Но в отличие от многих следователей Миронова с абсолютной точностью записывала и вопросы и ответы. Может быть, в этом был ее секрет. У нее получался диалог, как в хорошей пьесе. А ведь диалог, помнится из литературоведения, — основной способ изображения характеров и конфликта в драме.

— Не почувствовал этого, — сказал я.

— Я же говорю, не лучший мой допрос, — сказала Миронова. — Обратили внимание на ответ управления гострудсберкасс?

— Обратил. Ответ подтверждает версию, что Игнатов держал деньги не в сберкассе, а дома, и преступники знали об этом.

— Деньги! Деньги! Откуда они были у Игнатова? Откуда? Чем он занимался? Вот послушайте. — Миронова пролистала дело. — Маркелов: «Игнатов был честнейшим человеком». — Она перевернула несколько страниц. — Стокроцкий: «Мы дружили с детства. Не знаю случая, когда Игнатов проявил себя непорядочно даже в мелочах». Остальные утверждают то же.

— Возможно, я заблуждаюсь относительно источников дохода Игнатова. Может быть, он в самом деле репетиторствовал. Во всех случаях Игнатов занимался частным предпринимательством. Он ведь налогов не платил.

— Что с записной книжкой?

— Осталось девять фамилий.

— В том числе Фалин?

— Да, Фалин Леонард, очевидно, Романович. Плюс Катя — Екатерина Ивановна Кузьмина. Телефон, указанный в книжке, установлен в ее квартире. Вдова. Муж, пилот, погиб десять лет назад в авиакатастрофе. Товарищи мужа устроили ее в кассу Аэрофлота. У Кузьминой нет специальности. Сейчас работает в кассе на улице Огарева. Отзывы благоприятные. Два месяца назад вышла замуж за Нугзара Кикнадзе из Тбилиси. Разведен. Инженер. Работает на Первом шарикоподшипниковом заводе.

— А Фалин?

— Жил у нее полтора года назад пять месяцев. Съехал. С тех пор в доме Кузьминой не появлялся. Справки о нем пока не удалось навести.

Среди девяти человек, которых предстояло проверить, был Александр Якушев. Он не привлек бы моего внимания, если бы, как у других в книжке, рядом с его фамилией стояли бы инициалы. Игнатов записал его так — Якушев Саша. Это наверняка был очень молодой человек, и я подумал, что, возможно, один из тех, кому Игнатов давал частные уроки математики. Но почему Игнатов удостоил чести быть записанным в книжку его единственного?

— Слушай, кажется, прав наш старик, — сказал Хмелев, входя в кабинет. «Нашим стариком» он иногда называл генерала Самарина. — В Люберцах возник Саня. Помнишь заявление таксиста — Саня, Козявка, Рудик и девица?

— Что значит «возник»?

— Ну мелькнул. — Хмелев снял куртку и бросил на спинку стула. — В середине декабря к Кобылину по кличке Картуз приезжал парень лет двадцати пяти, одетый во все заграничное. Картуза не было дома. Его сосед по хибаре, пропойца, решил выцыганить у фартового парня рублишко на винишко и вышел к нему. Парень рубля не дал, а только десять копеек, и велел передать Картузу, что приезжал Саня. Жадность фрайера сгубила. Пропойца на чем свет поносит Саню.

— Дай ему Саня рубль, пропойца все равно вспомнил бы о нем — из благодарности. Ты привез, надо полагать, не одно имя.

— Не одно. Дурачок этот Саня. Он должен был дать пятьдесят копеек.

Хмелев привез из Люберец пятнадцать новых фамилий людей, которые соприкасались с предположительным убийцей Игнатова Кобылиным. Так что проверка оставшихся в записной книжке девяти человек отодвигалась на второй план.

— Вот тебе и на! — сказал Хмелев, когда мы получили сведения об Александре Якушеве.

24-летний Якушев был студентом четвертого курса факультета журналистики МГУ. О том, что Игнатов давал ему уроки математики, не могло быть и речи. Что-то другое связывало его с Якушевым. Но что именно? Может быть, несмотря на большую разницу в возрасте, у них были общие интересы. Какие? Книги, например.