Когда Зейнаб открыла глаза, она увидела грустное лицо Мухтара, склонившегося над ней.
— Ты не беспокойся, родной мой! — с трудом прошептала она. — Все будет хорошо. Ты же сказал, что через два-три дня я поправлюсь, тогда мы пойдем дальше…
— Да, Зейнаб, ты поправишься, и мы догоним их. Я поищу воды тебе для чая.
Исколесив все вокруг в поисках воды, он увидел крестьянских детей с кувшинами, наполненными водой.
— Где здесь вода? — спросил Мухтар по-турецки.
— Вот там! — показали дети влево.
Мухтар бросился к роднику.
Азербайджанские дети приняли Мухтара за цыгана. Думая, что цыганский табор расположился невдалеке от селения, ребята побежали предупредить односельчан, а двое мальчиков следили за Мухтаром.
Мухтар, набрав воды, вернулся к Зейнаб. Дети подглядывали за ними.
Мухтар смотрел на Зейнаб и в глубоком отчаянии думал: «Мы с тобой бежали из неволи, прошли столько земель, перенесли столько трудностей, неужели ты не дойдешь?..»
Напившись воды, Зейнаб спросила:
— Милый, скажи, долго нам еще идти?
— Нет, Зейнаб, остался совсем пустяк…
Посмотрев на Мухтара затуманенным взором, Зейнаб с грустью сказала:
— Ох, как мне тяжело, аллах отнял даже мои песни… спой мне что-нибудь… Я люблю, когда ты поешь…
Мухтар с трудом вполголоса стал петь:
Мухтар пел, а по щекам его катились слезы. Зейнаб, слушая его, лежала с полузакрытыми глазами, словно в забытьи.
Послышался шорох листьев. Зейнаб закрыла глаза, а Мухтар насторожился. К ним направлялся седобородый старик, за которым бежали мальчишки.
Мухтар встал и, когда незнакомец подошел к ним, низко поклонился, как того требует обычай.
То был староста селения. Расспросив Мухтара, кто они, откуда пришли и почему остановились здесь, в лесу, он повернулся к одному из мальчиков:
— Акбар, сынок, они не цыгане, а арабы — истинные дети ислама!
Наклонившись к Зейнаб, он положил руку ей на лоб и взволнованно обратился к Мухтару:
— Сын мой, у твоей сестры жар. Вот что, мой мальчик, надо ее перенести к нам в деревню.
— Нет, нет… — заплакала Зейнаб, охваченная страхом за судьбу Мухтара, — мне и здесь неплохо, я никуда не пойду… я поправлюсь к завтрашнему дню.
Уговоры не помогли. Староста уже не настаивал.
— Я пришлю вам теплое одеяло. Женщины позаботятся о ней…
Встретив благодарный взгляд Мухтара, он похлопал мальчика по плечу и добавил:
— Ты не стесняйся, нам, бедным, станет легче жить, если мы будем поддерживать друг друга… Коли ей станет плохо, беги к нам вот туда, — он указал на селение, — и спроси меня — Расул-ата.
Вскоре пришла незнакомая женщина с одеялом. Она сама укрыла Зейнаб. Потом мальчики принесли миску горячего супа и несколько лепешек.
— На, брат араб, покорми свою сестру, — сказал мальчик, протягивая еду Мухтару.
«Теперь одеяло согреет Зейнаб, а горячий суп даст ей силы, и она поправится», — радовался Мухтар.
Но Зейнаб даже не прикоснулась к еде. «Пить, пить, пить!» — без конца просила она.
Зейнаб с каждым часом становилось все хуже, она тяжело дышала, ей не хватало воздуха, она слабела. Временами она смотрела на Мухтара помутневшим взглядом, будто уже не узнавая его.
На следующее утро Расул-ата опять навестил Зейнаб.
Девушка была в забытьи. Губы ее потрескались от жара.
«А не воспаление ли легких у нее? — подумал Расул-ата. — В этой дыре можно и умереть! Вокруг на сотни верст ни лекаря, ни аптекаря!» Ничего не сказав, он ушел в село и вскоре прислал женщин. Они принесли настой льняного семени, который, по их убеждению, снижал температуру.
Но Зейнаб не помогло и это лекарство. Мухтар, стараясь развеселить ее, тихо пел ей песни и рассказывал смешные истории. Но слова не могут заменить врача, излечить раны, превратиться в лекарство!
Наутро третьего дня Зейнаб стало казаться, что ее сжигает какой-то внутренний огонь. Ей было особенно тяжело в этот день. Протянув Мухтару тонкую смуглую руку, она с глубокой печалью сказала:
— Сядь поближе ко мне, так, чтобы я могла видеть твое лицо и глаза, дотронуться до твоей руки!
Мухтар сел у ее изголовья.
— Мой хороший, — еле слышно произнесла она, — мой храбрый, мой славный друг…
Положив свою руку на руку Мухтара, Зейнаб долго смотрела на него. Они оба молчали. Вдруг Зейнаб спросила:
— Мухтар, ты помнишь свою мать? Помнишь, как она тебя ласкала? Как целовала?
— Да, помню! — ответил Мухтар. — Я все помню! Она очень любила меня, хотя я ее часто огорчал. Но все же больше жалела, чем бранила… Мама хорошо пела, но песни ее были печальны. От нее и я научился петь. Я как сейчас слышу ее голос. О, дорогая моя мамочка! Она всегда со мной.
Образ матери отчетливо представился мальчику, и он обрисовал ее Зейнаб.
— Вот ее длинные косы, я глажу их, чувствую, как ее теплая рука ложится на мое плечо, я вижу ее красивые глаза, ее добрую улыбку. Ах, мама, мама! Родная, бесценная моя…
Мухтар умолк и, опустив голову, отвернулся, стараясь подавить подступившие к горлу рыдания. Зейнаб молчала. Она и сама с трудом удерживалась от слез.
— Лучше ты расскажи мне о своей маме, Зейнаб. Расскажи, какая она была, — ласково сказал Мухтар.
Зейнаб не ответила. Из-под длинных ресниц по ввалившимся щекам медленно покатились слезы. Мухтар взял ее руки и, крепко прижимая к своей щеке, нежно спросил:
— Тебе плохо, Зейнаб?
Зейнаб открыла глаза, с глубокой печалью посмотрела на него и заплакала.
— Что с тобой, Зейнаб?
— Ничего, — ответила она тихо и посмотрела на него глубоким скорбным взглядом. Неожиданно это измученное лицо осветила улыбка. — Ты был счастливее меня, Мухтар… — сказала она, приподнявшись. — Ты был со своей матерью, каждый день слышал ее голос, чувствовал тепло ее рук… Ты был счастливее меня… я тебе завидую. Я совсем не видела свою мать. Только по рассказам чужих людей я знаю, какая она была. Говорят, мне не было еще и года, когда она упала на розовых плантациях и больше не поднялась… — Голос Зейнаб задрожал. — Меня взяли чужие люди. Я росла, не видя материнской ласки. Меня никогда никто не прижимал к груди… никогда никто не целовал… меня только ругали и били…
Внезапно она умолкла и стала клониться к земле.
Мухтар не сразу понял, что произошло. Глотая слезы, он схватил ее за руку и стал ласково успокаивать:
— Зейнаб! Душа моя, солнце мое, успокойся! Зачем ты так волнуешься? Ведь и я рос без матери, вот и Акоп на наших глазах потерял мать. Успокойся, я верю, ты скоро поправишься, мы обязательно доберемся до России… Я не могу без боли смотреть на тебя… Поверь мне, скоро, очень скоро все будет хорошо!
Но Зейнаб его уже не слышала! Мухтар поднял ее голову. На застывшем лице, как бы лаская ее, играли солнечные зайчики.
— Зейнаб!.. Зейнаб?! — тормошил ее Мухтар.
Он осторожно опустил ее голову и убрал волосы со лба. Он дышал на ее холодные руки, целовал, прижимал к груди и все звал ее:
— Зейнаб! Зейнаб, сестра моя… душа моя… что с тобой? Почему ты молчишь?
И вдруг Мухтар понял — Зейнаб мертва. Ветер смерти сорвал едва распустившийся хрупкий цветок. Закрыл только что начатые страницы книги юной жизни…
Опустившись на колени, Мухтар поднял голову умершей и без конца осыпал ее бледные щеки, лоб, черные брови жаркими поцелуями, шепча сквозь слезы:
— Зейнаб, сестра моей души… зачем же ты покинула меня! С кем мне теперь идти дальше, кто будет делить со мной хлеб и слезы…
Короток был последний путь Зейнаб. Ее похоронили под одиноко стоявшей у самой дороги плакучей ивой, у той дороги, откуда она пришла. И когда добрые руки землепашцев завернули ее холодное тело в белый саван и опустили в могилу, старик Расул-ата обратился к односельчанам со словами: