— Нет! — сказал Вадим.

* * *

Между тем у Вадима пошло хуже некуда.

Он поступил по первой своей специальности — токарем — на подшипниковый завод. От дома это было в десяти минутах пешего хода. Поступил в ремонтно-инструментальный цех. В общем-то, хоть его стихией была скорость, к точности он тоже был способен. Было даже интересно. К станку его поставили не очень разболтанному, работа по чертежам разовая или небольшими партиями, от однообразия не устанешь. Но, во-первых, цех, как и весь завод, работал в три смены. И третья смена совершенно изматывала Вадима. Невероятно хотелось спать в три ночи. К половине пятого сонливость проходила, наступала удивительная бодрость и не менее удивительная ясность, даже прозрачность мысли, чувств. К восьми, вернувшись домой, поев, он ложился в постель и до десяти маялся. Потом два часа дремал. После этого вставал и до десяти вечера ходил сам не свой. В десять, наконец, одолевал настоящий глубокий сон. Но в одиннадцать он должен был вставать и, качаясь, идти на смену. Лишь начав работать, он избавлялся от наваждения сна и до трех, до перерыва, работал. Потом опять одолевал сон, иногда он спал, иногда нет, то и другое было мучительно. Во-вторых, гадкая атмосфера в цехе. Времена менялись. Новый вождь, одержавший победу над другими вождями из окружения Сталина, произносил длинные речи, народу обещалась через двадцать лет жизнь при коммунизме, всюду (говорили, даже на Чукотке) сеяли кукурузу, которая должна была привести ко всяческому изобилию, а из деревни начался поголовный бег молодежи. На заводах, где, в общем-то, неплохо действовала система сдельной оплаты труда, вводилась повременно-премиальная, как на Западе. Именно в инструментальных и ремонтных цехах она вводилась в первую очередь. Зарплата теперь зависела от разряда. И устроили так, что снизилась она у каждого на двадцать — тридцать (деньги только что ввели новые) рублей. Производительность в цехе от этого упала на пятьдесят процентов. Самые горячие уволились, Вадим только потому и попал в среду рабочей элиты, что самые лучшие в знак протеста уволились. В цехе взяли верх подхалимы и бездельники, всех успокаивали: «Переживем…» Рядом с Вадимом работал профсоюзный активист Дорофеев. Лысый, плотный, совсем еще не старый, он умудрялся целыми днями копаться вокруг станка, к концу выдавая какую-нибудь втулку, которую можно выточить за двадцать минут. Вадиму было гадко, стыдно. Ему казалось: надо на что-то решиться?

Поехать бы в Москву учиться. Однако у матери на ноге открылись новые раны, стало ясно, что, если даже эти заживут, появятся другие, нога у матери ниже колена была черная. А если совсем честно, мысли об учении приводили в ярость. При чем здесь учение, когда нельзя говорить правду? Или учиться на обезьяну?.. И еще было одно обстоятельство. На поверку он оказался довольно резвым мальчишкой. Научившись раздевать этих самых, женского пола, он теперь жить без них не мог. Если ехать учиться — это новые долгие годы нищеты. А чтобы иметь успех у девушек, надо как можно больше денег и хорошо одеваться.

Завод с гнилой рабочей верхушкой, он сам простой и сложный, грязный и чистый одновременно, наконец Волчок с рассказами об удивительной конторе…

* * *

Волчок продолжал соблазнять.

— Раньше утром на работу тяжело было подыматься. Теперь легко-легко. Очень веселая контора. Я во всем хорошо разобрался. До тридцать пятого года существовала аккордная оплата труда. Допустим, бригада каменщиков или печников договаривалась с домоуправлением за такую-то сумму выполнить такую-то работу. Ударяли по рукам и уж работали после этого как черти, причем вместе с бригадиром, который одновременно был и за счетовода, и за папку с мамкой, словом, бригаду кормил, поил и воспитывал. Потом решили навести порядок, чтоб, значит, рабочие не могли выставлять своих условий. Организовали всяческие ремонтно-строительные конторы с начальниками, замами, помами, бухгалтерией, производственными мастерами, парторгами, профоргами, техотделом и прочее, ввели безналичный расчет, охрану труда, а главное, как на заводах, единые нормы и расценки на работы. Нормы эти снимали в каких-то идеальных условиях, по ним хошь куй, ничего не получишь. Единственной надеждой работяги стал «карандаш». Сочинит мастер хороший наряд, рабочий получит, не сочинит… Вот здесь и начинается разврат. Как же он не сочинит, если с него спрашивают выполнение плана, а план — это работы, которые мы делали и не делали, но записали, что делали? Заказчик, между прочим, зависит от нас в такой же мере, в какой мы от него. Наличных денег у него нет, а безналичный расчет может быть только с нами. Мы поэтому шантажируем: на этот раз не подпишешь как надо, в следующий раз, когда приспичит, такое тебе соорудим… Цирк. У заказчика план, у производителя план, дела идут, контора пишет. В конце месяца наш Косяк ходит мрачный. Работяги беспокоятся: «Закрывать нечего?» Косяк молчит, потом скажет: «Вот именно!» Работяги таращатся: «Да шо ж мы, не работа-ля?» Тут Косяк и сует им под нос «единые». «А сколько это стоит? На, посчитай! Нет, садись рядом со мной, прикинем…» Работяга, естественно, понимает, что надо расколоться, просит: «Ты сунь или выпей с кем надо, мы в получку расплатимся». В получку червонец мастеру — норма.

Волчок выглядел счастливым.

— С жалобами на нас идут непрерывно. За червонец работяга как минимум полмесяца ничего не делает. Он же купил! Какая может быть работа? Мы только дыры латаем. Чтоб на трояк сделать, на сотню выписать. Утро, когда приходим в контору за заявками или отмечаться, — время срама. Загоняют в красный уголок, размахивают газетами. Вот! Страна работает с предельным напряжением, а вы бракоделы, пьяницы, вымогатели. Запугивают не дай бог как. Выходим пришибленные. Но это очарование не надолго. «Не, мужики, а они чо, не такие?» Чем дальше от конторы отходим, тем больше орем: «А они не такие? Косяк, Матюша, Руденчиха? Руденчиха акула! Матюша шакал! Косяк тоже шакал! Коленька хороший человек, да не своим умом живет…» Возле первого же магазина останавливается, сбрасываемся по рублю, берем несколько бутылок, пару сырков и на ближайший объект — в котельную или на чердак.

Колдыряем, окончательно духом укрепляемся: мы рабочий класс, мы кормим, как мы не сработаем, так они не полопают, на нас поэтому где сядешь, там и слезешь… Ну, ты надумал?

— Нет, Володя. Как-то слишком уж…

— Что, слишком?

— Дальше некуда. Люмпены какие-то.

— Так и я о том! Нет ходу вперед — будем пятиться назад. Ты мне нужен, Вадя! Идеи есть.

И продолжал рассказывать:

— Самое веселое — газификация! Ростов — он же в основном трущобный. С улицы дома так себе, а войдешь во двор, там чего только не налеплено, удобства у людей, как один дед сказал, в ведре. Нас встречают чуть ли не хлебом-солью. Все хотят провести газ, чтобы топить не углем, готовить не на керосинке. «Ребята, сделайте получше! Мы отблагодарим, мы помогать будем». Ну ребята и наглеют. Жильцов старые печки ломать заставляют, кирпич чтоб в квартиры сами таскали. «Нам за поломку, за подноску копейки платят». Это, конечно, правда. На газовом объекте мы как раз работаем по нашим расценкам, почти бесплатно: все на виду, больше чем в два раза не припишешь. Но не все жильцы могут ломать свои печи, носить на второй или третий этаж кирпичи. Есть старые, есть больные. А уже вроде как в законе, чтобы нам помогать. А не можешь как все — плати ребятам. Пьянка на газовом с утра до вечера. Как-то переодеваюсь в коридоре и слышу, в квартире мама с десятилетней дочкой разговаривает: «Людочка, а что вчера дяди делали?» — «Ничего, — отвечает деточка. — Ящик вина выпили и на непонятном языке разговаривали». То есть мат да блат. Многие просто боятся. Анекдотов про нас хватает. Не кочегары мы, не плотники, а мы умельцы печники… Яйцо сырое в кладку замуровать. Или гильзу в дымоходе укрепить. Или «свистуна» пустить, чтоб напрямую тепло вылетало. Тепло в доме — первейшая вещь. И «годят» нам, а мы с утра до ночи бухаем, и попробуй на нас жаловаться.