Дома перед закрытыми дверями сидел на скамеечке Волчок. Когда Вадим подошел, он засмеялся и протянул пачку пятирублевых бумажек.

— Тысяча двести.

Вадим недоуменно смотрел на деньги.

— А я о них забыл. И что теперь?

— Клади в карман и пошли пить пиво с рыбой. — Волчок показал завернутого в газету вяленого леща.

— Как же так? Это мой среднемесячный заработок. Тогда почему он деревенским теткам больше восемнадцати не закрыл?

— Ха! Я и ему шестьсот дал. Жизнь — игра. Дело сделано, дорогой.

— А как ты в кассе без меня и моего паспорта получил? — Вадим все еще не мог спрятать деньги.

— И кассирше немножко дал.

— И она взяла? И Деревянкин взял?

— Да почему ж не взять? С Деревянкиным такой и был разговор, что часть ему попадет. Иначе какой интерес? Клади в карман деньги и пошли!

И Вадим подчинился. Он умнее, одареннее любого из своих товарищей, но всегда так получалось, что не они, а он у них учился. И самое интересное, что знания эти были необходимы, иначе б ему в Красном городе не жить.

Все-таки это было смешно.

— Ну а дальше что нас ждет? — следуя за Волчком, спросил Вадим.

— А то, что пойду в кочегары.

— Как?! Правда?

— Самая что ни на есть. Подберу последние шабашечки, а потом в кочегары. Тоже свобода.

— Этой самой, лопатой, туда-сюда?..

— Туда-сюда. На самом дне, никому не нужен… — И оба расхохотались.

* * *

Отпуск кончался, когда Вадиму пришло письмо с приглашением на организационное собрание литобъединения «Дон». Собрание назначалось на четыре вечера воскресного дня, его просили прийти на час раньше и обратиться к Л.

Л. оказалась красивой женщиной лет тридцати восьми, которая, однако, вела себя не соответственно своему облику. Ей бы с таким, как Вадим, быть мягкой, в меру снисходительной. Она же не сводила с Вадима напряженного, внушающего взгляда.

— Сейчас требуется рабочая тема. Попробуйте написать очерк о своем заводе, о людях, с которыми трудитесь. Только так вы сможете начать. Понимаете, необходимо дать почувствовать, какой вы ответственный, обладающий положительным опытом. Писатель должен быть очень дисциплинированным человеком.

— А кто вы такая? И откуда обо мне знаете? — спросил Вадим.

— Я руководитель объединения. Подробно мне рассказал о вас И. Д.

— Мне он сказал, что на моих героев надо милицию.

Л. сурово помолчала, набираясь сил.

— И. Д. очень умный и хороший человек. Если он что-то сказал, значит, это заслуживает внимания. Если хотите печататься, надо научиться делать то, что просит редактор. Он, между прочим, тоже далеко не все делает, что хочется.

— Словом, сплошная неволя. Писатель не может, редактор не может… Кто тогда может?

И здесь он увидел, что у Л. покраснели глаза, она обидчиво зашмыгала носом. И сам он, вначале чинно усевшийся на стул перед столом президиума, за которым сидела Л. в конференц-зале, развалился, заложив ногу за ногу, рот его искривился в ехидной, надменной улыбке.

— Да, не может! — возвысив голос, сказала Л. — В конце концов есть время. И оно диктует. Десять лет назад было одно время, одни требования, сейчас другое время, другие требования. Оно именно требует того или иного творения, и надо уловить, почувствовать, донести… — Она вновь была уверена в себе, внушала, гипнотизировала.

Вадим опять, как когда-то с И. Д., перестал слушать.

Отправляясь на собрание, он думал, что будет их человек семь-восемь, из которых двое-трое окажутся стоящими ребятами. И вот, сидя перед руководительницей литобъедннения, он увидел, что зал в большом количестве заполняют люди самого разного возраста, некоторые почти старики, на него, разговаривающего с руководительницей, смотрели завистливо. С ужасом догадался он, что это все члены объединения.

Л. все чаще отвлекали, и уже скороговоркой она закончила, что очень на него надеется: и в сказанном он разберется, и в литобъединении ему понравится. И улыбнулась сначала официально, потом еще раз, наконец, мягко, пожалуй, загадочно. Он им, В. Д. и Л., все-таки понравился, иначе б на него время тратить не стали.

Собрание было бестолковым, в конце концов непристойным.

Когда все уселись, в зал вошли Поэт и Прозаик, члены СП. Вошли они, как выходят циркачи на арену — счастливо улыбаясь, легкой походкой. Но циркачи, отработав программу, действительно счастливы, во всяком случае довольны. Эти двое с первой и до последней минуты оставались фальшивыми. Прозаика Вадим когда-то читал. Закончившие ФЗО ребята пришли на завод, им предложили точить шестеренки. Сначала шел брак. Но вот некий Саня что-то придумал, началось соревнование, пришла слава, награды, а тут еще спортом, самодеятельностью после ударного труда заниматься стали. Вадиму тогда было лет четырнадцать, с недоумением спрашивал он себя, почему знает совсем других фэзэушников, училище которых было около Лензавода, — дикие, неотесанные даже сравнительно с красногородской шпаной.

— Летом я был в доме творчества, в Крыму, где познакомился с В., которого давно и нежно люблю. А потом, вернувшись домой, еще съездил в деревню Журавушка. Это была заветная мечта последних лет. Разве можно не побывать в деревне с таким названием? Слышите, как звучит — Жу-ра-вуш-ка! И не ошибся, увидел много незабываемого, познакомился, например, с колхозницей Дарьей. Тоже старинное русское имя, в нем есть все, — говорил Прозаик.

Он непрерывно менял позы: то упрется руками в трибуну, то ляжет на нее грудью, то выйдет на сцену и, подрагивая, пройдется туда-сюда. В конце выступления он сделал пол-оборота влево и, размахивая кулаками над головой, прокричал в окно угрозы президенту Америки, в его лице всем поджигателям войны: «Шансонетка!»

Когда он кончил, не раздалось ни звука. Лишь после того как Л. встала и захлопала, раздалось еще несколько хлопков.

О чем говорил поэт, Вадим совсем не понял. Он был еще смешнее прозаика. Тоже что-то героическое выдавал, сам толстый, дебелый. Это после жаркого южного лета. Где он прятался от солнца? В больнице? И выписавшись, сделался храбрым?.. Глядя на поэта, Вадиму вспомнилось, как семнадцатилетним, вернувшись с Севера, он вновь пошел на завод токарем и увидел новенького, принятого во время Вадимова путешествия. Новенький был толст. Стояла сентябрьская жара, все в цехе работали в майках. И у новенького майка протерлась не на груди, как обычно, а на выпуклом животе. Увидев эту дырку на животе первого послевоенного толстяка-работяги, Вадим долго хохотал. Этот дебелый поэт тоже был смешным. Выродок! Выродки!..

После поэта пошло чтение стихов. Пишущих прозу в объединении, оказывается, почти не было. Стихотворцы от семнадцати до пятидесяти бубнили, завывали, гнусавили, выкрикивали. Им хлопали сильно, жидко, так себе. Вадим ничего не понимал. Вдруг взорвался похожий на поросенка крепыш, ученик культпросвет-школы:

Раздался смех, но и аплодисменты. Будущему массовику-затейнику, видно, как раз так и надо было, пропустив одного-двух со стихами, он вскакивал и с места выкрикивал:

Его радостно подбадривали:

— Давай, Сережа! Шпарь!

Не могло быть сомнения, что какая-то часть, скорей всего большая, пришла на собрание от нечего делать. — Вадим, сидя в центре зала, пытался задремать, но вдруг задрожали руки, он понял, что если не выберется отсюда и не напьется воды, то еще, чего доброго, впервые в жизни упадет в обморок.