От всех этих мыслей и воспоминаний нет спасения. Ей надоели придворные, даже карлица Дося, верно сопровождавшая всюду свою госпожу, больше не развлекала ее. А однажды, когда Алифио заканчивал свое сообщение о том, что турки взяли в полон двадцать тысяч человек, она сердито глянула на Марину, которая вошла в ее покои с маленьким королевичем.

— Великий князь пожаловал на утреннюю аудиенцию, — как всегда доложила Марина.

— Не сейчас, — нетерпеливо отвечала Бона.

— Он должен подождать?

— Нет! Уйти.

Со столь нелюбезным приемом королевич встретился впервые и, важно направляясь к дверям, заметил:

— Кричит.

— Потому что она мать, — объясняла Марина.

— Сердится.

— Потому что королева.

Он понимающе кивнул головой и этим кивком так напомнил короля, частенько молча выслушивавшего доводы королевы, что Марина, поспешно открывавшая двери, не могла удержаться от смеха.

Еще дымились в деревнях хаты, а татарские орды уводили людей в полон, разорив все вокруг, когда ненадолго в замок приехал король. Он спокойно встретил сообщение о рождении третьей дочери, но был заметно встревожен известием о смерти принцессы; еще больше ему не понравилось волнение супруги, которого она и не скрывала. Хотя король был очень измучен, она тут же ринулась на него в атаку.

— Мои намеренья так же важны, как и ваши! Я должна унаследовать италийские герцогства… Ради Ягеллонов. Ради Августа.

— Мысль похвальная. Но унаследовать их — значит опередить императора. А как вы хотите это сделать? Двинуть войско в Италию? Сейчас, когда наши южные границы снова в огне? И восточные тоже? Под угрозой Пинское княжество.

— Данное мне, в обеспечение приданого.

— Грош цена такому обеспечению, если турки опустошают земли, грабят, уводят людей в полон…

— А как же италийское наследство?

— Да, но нужно выбирать. Нельзя воевать с западом и востоком одновременно.

— Выбирать… — с насмешкой повторила она. — Это, право же, нелегко.

— Особенно когда гетманы уверяют, что больше десяти тысяч рыцарей им не собрать.

Только десять? Нельзя заставить шляхту утвердить подати на случай войны?

— Как? Всегда найдется несколько крикунов, и самые разумные доводы не помогут.

— Крикунов можно купить.

— Помнится, еще недавно вы говорили: раздавать деньги — это значит опустошать королевскую казну.

— Но, право же, ни в одном государстве не наберется более нескольких сотен беспокойных умов и болтливых языков. Тот, кто хочет править, должен знать этих людей. Читать их мысли.

— Что дальше?

— Переманить на свою сторону, подкупить, высмеять…

— Или? — поинтересовался король.

— Убедить, но это куда труднее. Можно также заставить их замолчать.

— Каким образом?

— Тут иногда нужен и топор палача.

Он глянул на нее, не веря собственным ушам.

— Что я слышу? Рубить головы, как это делает в Англии Генрих Восьмой? И это говорите вы? Вы?

— Других путей к истинной власти я не знаю. Только этот.

— Но ведь это было бы нарушением всех прав! — воскликнул король, неожиданно вставая. — Такой власти в Польше никогда не потерпят.

— Никогда? — не сдавалась Бона.

— Ни сейчас, ни потом. Польша — не Италия.

— О боже! — сказала она, словно бы с грустью. — Но и здесь мог бы быть сильный, могущественный король. Ведь верно? Повелитель богатого края.

Помолчав немного, король ответил:

— Я надеюсь. Не теряю надежды…

Несколько дней спустя, сразу же после отъезда короля, спешившего на поле брани, Бона провела тайную встречу с канцлером Алифио. Впервые за все годы их знакомства Алифио услышал из уст Боны жалобы, хотя она по-прежнему не теряла самообладания и ничуть не была удручена.

— Все уходит, сыплется, словно песок меж пальцев. Итальянские владения мои того и гляди достанутся Габсбургам. Что остается? Мазовецкое княжество? — Она вдруг оживилась. — Вчера, когда мне сообщили о преждевременной кончине князя Станислава…

— В Варшаве законным наследником стал его брат, князь Януш. А у него здоровье отличное, — уточнил Алифио.

— Он старый?

— Ему недавно исполнился двадцать один год.

— Ну что же… тем лучше. Вскоре после моего приезда в эти края я узнала, что мать этих братьев, вдову, тоже пробовали было сватать за его величество, чтобы упрочить связи Мазовии с Короной.

Почему бы и сейчас не подумать о подобных союзах?

— Кого с кем, всемилостивая госпожа? Не могу догадаться.

— Ах, это так просто. Моя падчерица Ядвига за последнее время выросла, словно молодой кипарис.

Когда я увидела ее впервые, она была девочкой, а сейчас это расцветший бутон. Подумайте только: это единокровная сестра Августа, и к тому же весьма нам преданная. Если нельзя одновременно вести со всеми войну, кто может мне запретить обезопасить себя со всех сторон?

Алифио задумался.

— Не знаю, согласится ли король отдать дочь за князя, двор которого пока что прославился лишь одним — распутством.

— Короля нет, он занят войнами, — отразила она удар. — Прежде чем он вернется, епископ Мендзылеский должен поехать в Мазовию с соболезнованиями и взглянуть на все собственными глазами. Что же вы молчите? Вы хотели что-то сказать?

— Будучи канцлером вашей милости, я давно хотел обратить ваше внимание на то, что здесь, в замке, у нас больше врагов, нежели сторонников. Король отсутствует, но ваши замыслы не встретят особой поддержки. На чужбине трудно действовать в полном одиночестве — согласилась она. — Тогда подумаем вместе: Самуэль Мацеёвский, Тарновский и канцлер коронный Шидловецкий — ближайшие советники короля — могут быть и будут против меня. Но примас Лаский, епископы Томицкий и Джевицкий должны быть с нами. Мендзылеский и Кмита тоже. И, наконец, люди помельче, но те, без которых нельзя обойтись, как без соли и перца, — секретари короля и примаса, поэты, ну, скажем, такие, как Ян Дантышек…

— Светлейшая госпожа, вы забыли, что по вашему повелению он уже второй год пребывает при императорском дворе.

— Ну что же, я рада, что наконец-то там находится наш человек, посол, свидетель всех предпринятых Карлом действий. Я думала еще и о Кшицком…

— О нем? — удивился Алифио.

— А почему бы и нет? Он достоин того, чтобы мы не забывали и о нем. Санта Мадонна! Неужто вы не знаете, что больше всего шумят всегда поэты? Это они увековечивают правителей или высмеивают их в своих ядовитых фрашках и пасквилях, скажем, таких:

— Светлейшая госпожа, вы знаете эти стихи? — удивился Алифио.

— Знаю, саro дороге, много вижу и о многом догадываюсь. Но всю свою жизнь буду делать только то, что хочу. И как хочу! Этому научили меня герцоги Сфорца, давние правители Милана и Бари… Поэтому епископ Мендзылеский поедет в Варшаву на похороны князя Станислава. А что касается Кшицкого… Подумаю, нельзя ли как-то задобрить и его…

Тот, о котором Бона с почтением говорила как о поэте и сатирике, должно быть, не ожидал, что через несколько дней его уединенный приют на улице Канонной один за другим посетят два гостя.

Сначала явился давний приятель Кшицкого, которого слуга тотчас же провел в просторную комнату, где за столом, погрузившись в бумаги, с самого утра сидел его господин. Усердно занятый сочинительством, поэт не повернул головы и встал лишь тогда, когда услышал робкий голос:

— Позволите войти?

— А, Моджевский, — обрадовался поэт. — Ну что же, милости прошу! Давно не виделись. Успешно ли трудишься в канцелярии Лятальского? Все разрешаешь споры сторон? Ну да тебе это на пользу! Тебя всегда занимала жизнь, ее дела. Теперь по крайней мере будешь знать, что в Польше творится.

— Я сыт этим сверх меры. С тем и пришел. Мой лучший друг Ян Бесекерский по приказу шляхтича убит на большой дороге. Убийца королевский суд ни во что не ставит.