— А может, я и без клятвы правду скажу, офицер-эфенди? Клятва вещь коварная, нарушишь разок — потом беды не оберешься.

— Клянись! А соврешь — пристрелю! — и он хлопнул по кобуре на поясе.

Нурислам во все глаза уставился на серое лицо карлика — видать, он скакал первым, оттого и пыль не так густо лежала на нем, как на остальных.

— Валлахи-биллахи, вон тем единственным своим мерином клянусь! А совру — пусть земля проглотит.

В его чистых, до самого дна ясных глазах не было и тени хитрости. (Вот только «пусть земля проглотит», пожалуй, вырвалось зря. Тут же и сам пожалел.) Встретился взглядом карлик с этими глазами и даже смутился на миг. Но смущение слетело быстро.

— Давно тут ковыряешься? — Голос уже не голос — настоящий карк.

— Порядком уже.

— Сколько часов?

— Часов нет, офицер-эфенди, мы так просто, без часов ковыряемся. Нурислам и сам не заметил, как почесал живот.

— Не чешись, тупица!

— Мы, уездные, всегда малость туповаты. Будь я поумней, тоже бы, вроде тебя, на хорошем коне сидел, в кожаном седле и с шестизарядным самопалом на поясе.

Карлику и эти слова понравились — молодец, и сам понимает, что тупица!

Лошадь «офицера-эфенди» переступила всеми четырьмя копытами и, звякнув уздечкой, резко вскинула голову, словно хотела напомнить хозяину: «Пора бы уже, хватит мешкать…» Хозяин понял. И впрямь, чего он вдруг на этого «чурбака с глазами» зря время тратит? И карлик озлился. Так взревел, что лошади попятились:

— Ты, чесотка! Отвечай! Три всадника проезжали тут? Нурислам вздрогнул. «И откуда такой голос берется? — подумал он. — Вот бы их с Курбангали свести».

— Что, недавно, что ли? — спокойно спросил он. — А как же, проезжали. Трое на конях и одна лошадь в поводу. Только это красные были. Звездочки на фуражках нацеплены.

— Откуда шли и куда?

— Они, что ли?

— Они! Они!

«Ну и голос. Интересно, перекричал бы он Курбангали? Вот интересно, а я ведь ни разу не слышал, чтобы Курбангали кричал».

— Сначала вон оттуда, от Ак-Якупа, на рысях поднялись, и уже было к городу проехали, как… — и парень замолчал.

— Что — «как»? — каркнул в нетерпении коротыш.

И тут в голове у Нурислама вспыхнули видения, придумка за выдумкой побежали чередой. Высокое вдохновение проснулось в нем. Тому, что сейчас расскажет Враль, поверит и сам сатана. Безвинные его глаза стали еще чище, еще ясней.

— Всё, думаю, проехали, как… как завернули круто лошадей и вот сюда… нет, я тогда вон там боронил… Туда поскакали, прямо ко мне. Один, долговязый, худой, голые кости, стал у меня пытать, которая дорога на Макла-шево.

— А это что — Маклашево?

— Поместье. Боярин там жил. Дела у них заварились круто. День-ночь в колокол бьют. Мужики серебро и золото поделить не могут, все в кровь передрались. Мусульман, говорят, и близко не подпускают. Сам-то я не видел, Мутахар утром приходил, тамошний пастух, он и рассказывал.

— Ты мне тут ерунды не плети, — насторожился карлик. — Откуда вдруг у мужиков золото? С неба свалилось?

— Слухи у нас в уезде давно ходят. Боярин тамошний, перед тем как бежать, чугунный сундук в землю зарыл с серебром, золотом и всякими брильянтами. А вчера этот сундук взяли и нашли. Не знаю, откуда эти красные прослышали, но глаза у них были ошалелые, черного-белого не видели. Прямиком туда поскакали. Во-он за тем бугром до сих пор, видишь, пыль стоит, — он кивнул на черный столб, километрах в трех, поднятый ходившим на Дальнем поле стадом.

Карлик все это выслушал спокойно. Верить или нет? Не поверил бы — но о зарытых сокровищах действительно ходили слухи, бывало, даже находили клады. Поверить — на сказку похоже…

— Врешь, сволочь!

— А зачем мне врать? Видел ты кого, чтоб на вранье разбогател?

Карлик оглядел Нурислама с головы до ног. Ничего не скажешь, одет богато — продранные на носках лапти, портки холщовые с залатанным задом, войлочная шляпа с обтрепанными краями. Откинулся в седле и расхохотался. Остальные удивленно переглянулись: с чего так развеселился господин офицер?

— Так, выходит, с тобой надо ухо держать востро. Врешь, наверное, с утра до вечера. Разбогатеть боишься.

— Смейся, офицер-эфенди, смейся на здоровье. Когда турэ[43] смеется, и нам хорошо… — кивнул Нурислам. В ясных глазах его ни хитрости, ни обиды. Одна задушевность.

Глянул «его превосходительство» и даже на время подобрел.

— Как там?.. Баклашево?

— Маклашево.

— Так которая, говоришь, дорога на Маклашево?

— Вон там, видишь, одинокий вяз стоит?

— Вижу.

— Так вот, от него направо еще дорога отходит. Туда и свернете. Там путь один, вдоль холмов. Считай, верст шесть. Миг — и будете там.

— А у тех что за кони?

— Громко хвалить не берусь, однако шли резво. Один жеребец так и вовсе хорош показался.

Карлик щекотнул шпорами ребра рыжей кобылицы. Та встала на дыбы. И все рванули разом. (Вот так смерть Каш-фуллы сбилась со следа, ушла в другую сторону.) Только один всадник с длинными висячими усами придержал коня, подпятился задом и резанул Нурислама поперек спины камчой. Не выругался и рожи не скорчил. Напротив, лицо при этом расплылось от удовольствия. Карлик и не заметил ничего. «Коли на этом расчет полный и добавки не будет, я согласен», — осторожно почесал спину довольный Враль. Уже далеко отъехав, «офицер-эфенди» обернулся назад, тут как раз Нурислам снял с головы шляпу. «Покорность, она у мужика в крови, вон вслед кланяется, даже шляпу снял».

А у Нурислама голова взопрела, спасу нет, вот и снял шляпу, паршу свою проветрить.

Когда беляки скрылись из виду, Нурислам погнал мерина к опушке леса и там распряг. Борону, хомут, постромки оттащил далеко в кустарник и спрятал, вожжи смотал и отложил в сторону. Сбегал на межу, принес узелок с хлебом и бутыль. Съездить в аул, сказать домашним уже не было времени. Эти могут скоро вернуться. Пускай возвращаются. Только он их дожидаться не будет. Ищи ветра в поле, лови Враля за хвост. Перекинув смотанные вожжи через плечо, он вспрыгнул на хромого мерина и погнал его той же дорогой, какой уехал Кашфулла. Обвисшие уши воронка воспряли, маленькая, слабенькая искорка задора зажглась у него в душе — потому что копыта его ступали по следам серого жеребца. Порой даже припускал рысцой. И дивился про себя, об этом, значит, говорят — старость и юность вперемешку. Возле болотца на излучине Капкалы Нурислам слез с лошади. Огляделся. Сучьев-веток навалено порядком. Копытного следа, однако, не видать. Значит, коней вели осторожно, след в след. Как условились, Нурислам два раза ухнул филином. Но ответа из Волчьей ямы не пришло. И прийти не должно. Какой тебе филин среди белого дня будет ухать? Нурислам перебрался через болото и стал ждать темноты. В сумерках опять подал голос — ответила свистом какая-то птица. Возле дуплистого осокоря перекликнулись еще раз…

ШАЙМИ ОБНОВЛЯЕТ ВЕРУ

Больше белые в наши края не заявлялись. Вскоре, слышали мы, где-то на Урале им крепко наломали бока. Через двое суток Кашфулла пересел на того коня, что вел тогда в поводу, и с двумя своими товарищами отправился дальше.

Нурислам же верхом на мерине, ведя серого жеребца под уздцы (хромой увалень уперся всеми четырьмя копытами и в поводу пойти не пожелал), вернулся в аул. Встречные на улице своим глазам не верили: откуда вдруг явился серый жеребец — или, подобно Акбузату, с небес спустился? Заяц Шайми, пока семенил от крыльца к воротам, своего сына, пропадавшего двое суток неведомо где, честил на все корки: «Дурак пустоголовый! Пенек беспамятный! Дубина! Мать день-ночь плачет, я не знаю, что думать…» Тут он узнал серого жеребца и встал с разинутым ртом. Побелел, покраснел, к коню бросился, отступил назад, губы задергались, чуть в голос не зарыдал, однако удержался. Короче всего, что Заяц Шайми в тот миг перечувствовал, одним словом не выскажешь. Жеребец-то и радость ему привез, и горький укор. Всякий раз он теперь как вспомнит, так и будет думать: «Эх, хозяин… Разве друга бросают так?»