Мужчины вошли к покойному. За несколько часов агонии Стоил изменился до неузнаваемости и напоминал фигуру из Дантова «Ада»: глубоко провалившиеся огромные глазницы, неестественно заостренный нос, неправдоподобно впалые щеки, искусанные синие губы. Над его обезображенным лицом торчали вихры все еще потных волос.

Первым к постели подошел Бонев. Ты жил праведником, а тебя постигла смерть грешника, подумал он, прикасаясь губами ко лбу Стоила, сдерживая дыхание, чтоб не выдать своего волнения. Уже несколько дней его преследовало навязчивое воспоминание о тех невысказанных словах, которыми он предрекал печальную участь Стоила: мы проводим его с музыкой и со знаменами, установим над ним красную пирамидку и забудем его вместе с его идеями… Есть что-то несправедливое в этой жизни, ох, есть. Вчера он написал на следственном деле, чтобы были привлечены к ответственности все виновники затянувшейся переписки по поводу назначения пенсии матери погибшего рабочего. Но что из того — Стоила уже не вернуть, и он теперь не живой, а мертвый пример того, что не умеем мы ценить таких вот людей — чудаков, оптимистов, скептиков, сохранивших себя среди всяких соблазнов и грехов.

Наклонившись, Бонев коснулся губами еще теплого лба: прощай, Стоил!..

И когда выпрямился, в его памяти внезапно всплыло уже другое лицо — массивное лицо Караджова.

22

О смерти Стоила Караджов узнал из вечерней газеты — его внимание привлекла скромная траурная рамочка на второй странице. И, как бывает в подобных случаях, но поверил своим глазам. Он еще раз медленно прочел некролог и почувствовал, как ток крови замедлился в его жилах: подумать только, это Стоил! Похороны состоялись сегодня утром, в одиннадцать тридцать. А он в это время просматривал телексы, раз-другой к нему заходила секретарша, вот и все. Около двенадцати он решил пойти закусить в Доме офицеров — там он завел знакомства и обстановка ему была по душе. Он прошел в туалет и тщательно вымыл руки, а в это время Стоил лежал в гробу возле свежей, собственной могилы.

У Караджова помутнело в глазах: лежать у собственной могилы — это действительно конец. Неужто подкрадывается время, когда и он, Караджов, протянет ноги у своего двухметрового окопа? Невероятно.

Караджов попытался представить себе то место, где похоронен Стоил, — верхнюю, северную часть кладбища с ровными песчаными аллеями. Он представил себе и похоронную процессию, мрачные лица мужчин, отдельно лицо Бонева, изможденную Евлогию, идущую рядом с ней Диманку, без Марии…

Он в третий раз взял в руки газету. Скоропостижно скончался, позавчера, во вторник. Память Караджова восстановила весь этот день и не нашла решительно ничего, что бы могло ему напомнить о Стоиле. Не так давно он вспоминал о Стоиле, подумав, он даже восстановил, когда — в ходе заседания. Обсуждались производственные вопросы, разгорелись страсти, и тут перед ним возникло лицо Стоила, безмолвное, с четко очерченным профилем. Стоил был олицетворением воли, а он, Караджов, усматривал в ней то упрямство, то каприз, то… Но во вторник ничего подобного не было, во вторник он ему ни разу не вспомнился.

Караджов отправился в магазин купить бутылку коньяку — дома у него кончился. Вернувшись домой на отяжелевших ногах, он обвел глазами пустую квартиру и стал пить прямо из бутылки. Его мысль долго путалась в лоскутьях воспоминаний и фраз из некролога, наконец после третьего или четвертого глотка все куда-то ушло, его сознание стало как белый экран. Он сидел в пальто на диване, с блуждающим взглядом, с пустой душой, и чувствовал, как в тишине в комнату просачивается запах сухой полыни. Запах полыни сохранился в его памяти со времен двух похорон в их бреговском доме, когда провожали в последний путь мать и отца, хотя пучки этой травы всегда висели в подвале.

Что-то подкатывало к горлу, совсем как в те два дня в Брегово. Он стал набирать номер Калояновых, но на предпоследней цифре положил трубку и со жгучим стыдом вспомнил, как однажды по ошибке позвонил Стоилу, вспомнил их разговор, последний. В памяти отчетливо всплыла их встреча возле окружкома партии, заочная встреча. И как он, наблюдавший за Стоилом из засады, пожелал своему бывшему другу спокойной, безмятежной старости. Но вместо того, чтобы успокоить Караджова, это воспоминание взбудоражило его еще больше: откуда взялось это пожелание — оно шло от сердца или в нем был некий тайный знак, какое-то заклинание, брошенное навстречу Стоилу, когда тот шагал по обледенелому тротуару? Глупости.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, он набрал номер Леды — впервые с тех пор, как они расстались. И пришел в изумление, услышав ее голос. Не ответив, он положил трубку. Он думал, что уже забыл этот голос, но теперь ему стало ясно, что времени прошло слишком мало. И хотя в нем тотчас же заговорила обида, он напрягся и взял себя в руки: теперь уже не было так больно, как прежде.

Придвинув поближе телефон, Караджов набрал номер Хранова. В это время он уже должен быть дома.

Хранов подробно рассказал ему о случившемся, даже не подозревая, что Караджов должен воспринять все это как оплеуху: ведь он причастен к этой истории! Пусть косвенно, пусть случайно… Когда Караджов положил трубку, по спине у него тек пот…

Две недели спустя его машина остановилась у верхней части кладбища. Это был будничный день, солнце уже тонуло в грязно-лиловом дыхании гор, над замерзшим городом, еще не зажегшим своих огней, поднимались испарения, а вокруг молчала окоченевшая земля. По шоссе в сторону асфальтового завода, словно движущиеся мишени, перемещались грузовики. Караджов пролез сквозь ограду. В руке он зажал несколько красных гвоздик. Хотя вокруг было пустынно, не слышно было людских голосов, он понимал, что так только кажется, того и гляди из-за какого-нибудь памятника высунется древняя горбунья.

Караджов осторожно прошел по нескольким аллеям и обнаружил красную пирамидку, на которой значилось имя Стоила. Именно там, где он себе представлял и где говорил Сава Хранов.

Свежий холм был завален поблекшими венками с надписями на лентах, а на самом высоком месте лежали букеты свежих цветов. Сегодня сюда приходили люди.

Караджов по-воровски оглянулся и неуверенным движением положил свой букет чуть в стороне от других. Но гвоздики расправились и скатились к подножию холмика.

Караджов стоял у могилы с непокрытой головой. Хотя он приехал в теплых ботинках, у него начали зябнуть ноги, такое с ним случалось очень редко. Он никак не мог сосредоточиться. Ему казалось, что он познал жизнь, ее превратности, тайные ходы, ее скрытую бессмыслицу, которая опытному человеку каждый раз предстает как нечто неожиданное, но знакомое… Участь Стоила его потрясла — где-то в подсознании он представлял себе его кончину гораздо более далекой, более естественной: состарившийся Стоил, изнуренный болезнями, угасает в постели… А тут на тебе: какая-то обезумевшая женщина добралась сюда из другого края Болгарии, нашла камень, брошенный под кустом строителями или детворой, предназначенный для Стоила, а может, и для него…

Ноги у Караджова стыли, немели, в душе саднило, не давал покоя туманный вопрос: а что стало бы с Дженевым, если бы судьба не свела их в этом городе, если бы такое простое понятие, как расстояние, километры, надежно изолировало их друг от друга и их пути никогда бы не переплелись? Оставался бы он сейчас среди живых и был бы он тем Стоилом, которого он знал и чей образ, преодолев земной мрак, властно врезался в его память? Поди знай…

Караджов вытер появившуюся у левого глаза слезу — одну-единственную, как у одноглазых, давно он не плакал, уже и не помнит, сколько лет прошло с той поры. И он расчувствовался еще больше, на сей раз от жалости к самому себе. Таков уж он был, Христо Караджов, даже плакал по-особому — что он мог поделать, пока левый глаз плакал, правый глаз, оставаясь сухим, ясно и зорко глядел вокруг и видел все, от могилы до горизонта, словно бессменный и неусыпный страж. И что поделаешь, если у него нет веры в возмездие судьбы — утешение слабых? Слабый покушается на себе подобного, в этом его заблуждение и утеха.