— Человек не меняется. — Голос Марии вернул Диманку к действительности. — Селезенка у него та же, что была пять тысяч лет назад? Та же. Значит, и нрав тот же. Верно, Христос?

— Человек меняется, — неожиданно вмешался Стоил.

— Это в книгах! — осадила его Мария.

— Смотря в каких книгах.

— Послушай, муженек! Ты можешь назвать мне философа, который открыл бы истину? Каждый придумывает свою теорию и подгоняет к ней жизнь. А жизнь идет вперед и в грош не ставит теорию, о которой завтра никто и не вспомнит.

— Это если теория грошовая, — возразил Стоил.

— Чепуха! — в пылу спора Мария обнажила колени. Приведи мне хоть один случай, чтобы женщина придумала теорию! Мы, слава богу, еще в своем уме! Женщина не строит иллюзий, они ей ни к чему. А вот вам, мужчинам, все бы ребячеством заниматься.

Мужчины переглянулись.

— В самом деле, вы же сущие дети! Всю жизнь играете в города и государства, придумываете трудности, втравляете в них людей и — жми на педали!.. Чего ухмыляетесь? Мой бедный муженек уже дошел до того, что даже дыхание измеряет у рабочего, а Христо с кнутом не расстается — стегает почем зря, видите ли, время не ждет! Какое такое время? Вам что, наперегонки бежать?

Диманка больше не слушала. Эти разговоры ей были знакомы, к тому же Мария, как видно, по-женски подзадоривает их. Послушать бы сейчас отцовский граммофон, поболтать бы с матерью, с отцом. Но их уже нет. Ушли старики своим чередом.

Диманка любила, особенно осенней порой, побродить возле отчего дома, заходила во двор, сидела в садике. Открытый всем ветрам, обреченный на запустение, дом с каждым днем ветшал. Обезглавленная чешма[2] стоит обмотанная паклей, ее мраморная чаша засыпана опавшей листвой, цветы исчезли. Только буксовые кусты пока держатся, но и от них веет запустением. Однажды весной она заметила во дворе огненный венчик мака, обращенный к небу. Его беззвучный пурпурный смех оживлял застоявшуюся тишину, напоминая о красках былой жизни. Промытая дождями дубовая скамейка поманила ее к себе и перенесла в годы детства, юности — лучшую пору жизни. Нет, это время уже никогда не вернется, разве что в воспоминаниях. Тогда у нее впервые мелькнула мысль снова поселиться здесь, одной или с сыном, на лето или навсегда. Эта мысль все больше занимала ее последнее время, по мере того как рвались ее связи с окружающими, особенно с Христо, с никогда не унывающим Христо. Она его избрала в свое время или он ее? Конечно, избрали ее, робкую, неопытную, доверчивую. Теперь она отдавала себе отчет в том, что за ее робостью таилась тревога. Очень скоро она поняла, что ей чужд этот человек, с его буйным нравом и мужицкой предприимчивостью. Неопытный легко принимает сметку за знание, а остроумие — за интеллект, об этом она где-то читала. Диманка не могла отрицать того, что муж наделен природным умом, но ее не покидало ощущение, что у Христо есть какой-то свой потолок и преодолеть его он то ли не может, то ли не желает. И потом, его мышление отличалось какой-то грубостью, примитивностью, и с годами это проявлялось все больше. Он никогда не брался за дело, если не знал наверняка, какой будет результат. Нет, она вовсе не намерена обвинять его в эгоизме — Христо жил общественными делами, круг личных интересов был для него тесен, и вопреки этому бескорыстным его не назовешь.

Бескорыстие… Возможно ли оно, когда с каждым годом люди все больше тянутся к жизненным благам и интересы их все чаще сталкиваются? Можем ли мы не учитывать этого? И что предложим людям взамен жизненных благ? Ведь аскетизм сам по себе тоже не бескорыстен? И тут Диманка поймала себя на мысли, что Стоил для нее эталон нравственности. И давно копившаяся печаль эхом отдалась в ее душе. Нет, об этом лучше не думать.

И она снова присоединилась к общему разговору.

4

Жизнь провинциального города имеет свои особенности. Одна из главных — дилетантство. Сказывается оно во всем и порождается множеством обстоятельств. Зависимость от предписаний центра, нехватка специалистов, отсутствие необходимой информации, отсталость, по поводу которой еще вчера мы с удовольствием шутили и которую сегодня надо любой ценой наверстывать, — за все это приходилось расплачиваться Дженеву. Потому-то и не было у него друзей, если не считать Караджова и конструктора Белоземова, старого холостяка родом из Причерноморья.

Последнее время Белоземов стал частым гостем в доме Дженевых. Уделив несколько минут Марии, он шел со Стоилом в его кабинет, там вспыхивал свет проектора, мягко стучали клавиши калькулятора, доносились приглушенные голоса.

Мария иной раз подслушивала у двери, и в ее сознании застревали обрывки фраз: «Так бывает при оптимальной скорости потока, а вот это — при минимальной. Значит, мы можем взять среднее арифметическое». — «Вряд ли, тут необходимо учитывать коэффициент расхода энергии у рабочего, вот он, я его установил путем фотохронометрирования». — «Пожалуй, ты прав, без него нам не обойтись». — «Закуривай мои, они мягче…» — «Теперь я вижу, нам позарез нужен вычислитель». Чиркала спичка. «Знаешь, кто из здешних самый толковый? Молодой Караджов. Константин». Раздавались шаги, потом снова цокали копытца калькулятора.

Упоминание о Константине и последовавшее за этим молчание заставило Марию призадуматься. Она как будто начинала понимать, что связывает мужа с Белоземовым и почему в отношениях между Стоилом и Христо последнее время появился холодок.

Особенно заметна эта перемена стала во время их недавнего визита к Караджовым. Весь вечер Стоил был мрачен и неразговорчив, а Христо держался с нарочитой бравадой. К концу ужина они вышли вдвоем на балкон и оставались там довольно долго. Хотя дверь была прикрыта, Мария все же улавливала отдельные слова. Разгорелся какой-то спор, Христо бросал бранные слова, а это означало, что он очень зол. Да и Стоил порой повышал голос, что совсем не было на него похоже. Вернувшись в комнату, оба долго молчали. Наконец Стоил собрался уходить. Эти петухи сцепились не на шутку, пришла к заключению Мария и решила любой ценой дознаться, в чем же дело.

Она беспокоилась, но не за мужа, а за Караджова, которым была серьезно увлечена. Связь их длилась уже больше года. Вспыхнула звезда их запоздалого счастья, как говорила с легкой грустью Мария.

Изобретательность прелюбодеев общеизвестна. Христо ехал в Софию, днем раньше или днем позже Мария отбывала в командировку в соседний или другой, более отдаленный город, а на самом деле тоже ехала в столицу. Там их никто не мог побеспокоить, и они проводили время в ресторанах, либо в какой-нибудь мансарде — друзья Христо, художники, охотно предоставляли в их распоряжение свои мастерские, Встречались они и в других городах, а прошлой осенью превзошли самих себя — устроили свидание в одной из европейских столиц, хотя уезжали в разные страны.

Последнее время они встречались в Брегово, в доме родителей Христо. Машину оставляли в ближайшем лесочке, а сами незаметно пробирались в пустующий дом, затаившийся в глубине двора. В этом почти обезлюдевшем селе, при соблюдении известной осторожности, можно было долго оставаться незамеченными.

В тот день Христо заехал за Марией в соседний городок, где гастролировал ее театр. В ожидании вечера они поставили машину на берегу речки в тени дуплистой ивы. Мария дремала на сиденье, а Христо, лежа под деревом, то воевал с муравьями, то погружал ноги в теплую, как чай, воду, потом от скуки принялся мастерить свистульки из ивовых веток.

Под вечер мимо шел какой-то пожилой крестьянин с косой на плече. Он, конечно, полюбопытствовал, кто они такие, откуда, есть ли у них дети. Мария предложила гостю «Кент». Сев на травку, крестьянин похвалил сигареты, заметив, что нынче народ шибко избаловался.

— Как по-твоему? — обратился он к Караджову. — Ты, видать, важная шишка, дай тебе бог здоровья, верно я говорю, а?

— Мы с тобой, папаша, одного поля ягода, я вроде тебя, не столько говорю, сколько спрашиваю, — увильнул от ответа Христо. — Минет годок-другой, что мода принесла, то и унесет, а здоровое привьется, пустит корни. Чего тут сокрушаться.