Или вот такой эпизод. Выдали нам как-то зарплату, и поехали мы с Володей в Тырныауз, небольшой шахтерско-металлургический городок километрах в тридцати от «Итко-ла». Получали, надо сказать, актеры очень немного — я даже поразился, наслушавшись ранее всяких слухов об их огромных деньгах, даром достающихся. И что мне тоже очень понравилось, почти все деньги Володя перечислял жене, Люсе Абрамовой, — у них тогда уже было двое детей, совсем маленьких, а сам обходился одними суточными.

Я не собираюсь его идеализировать. И мне очень не нравится сейчас, что по многим материалам, опубликованным за последнее время, авторы наводят на Володю глянец и позолоту, делают его пай-мальчиком, которым он никогда не был. Но ведь все, о чем я сейчас говорю, я видел собственными глазами, и в моем понимании Володя очень близок к понятию «идеальный человек». Были у него, наверное, свои накладки и проколы, но речь сейчас не о них — я о главном в человеке говорю.

Режим жизни у киногруппы был близким к спортивному. Многие съемки производились на высотах свыше 3000 метров и требовали больших физических затрат. При этом подолгу жили в палатках: на морене под Ушбинским плато, на «Приюте немцев» — это в Шхельдинском ущелье, под пиком Щуровского. Красивейшие места! По ходу съемок Высоцкий, Кошелева, Саша Фадеев и, кажется, даже Лариса Лужина совершили восхождение на пик Кавказ, и им был вручен значок «Альпинист СССР». Удостоверения к этим значкам, кстати, я им сам выписывал и вручал. Так что альпинистскую жизнь они знали не только по рассказам, не издали. Хотя всяких рассказов наслушались тоже немало.

Про несчастный случай с Юрием Живлюком на пике Вольной Испании и о спасработах, в которых приняли участие Володя и актеры, жившие в то время в палатках под ледником Кашка-Таш, рассказал Говорухин. Сам я в этих спасработах не участвовал, хотя работе в спасательной службе отдал лет пятнадцать, но об активности Володи и его стремлении идти на помощь много слышал от Маши Готовцевой и Толи Сысоева, которые были тогда у актеров тренерами.

За три месяца съемок у нас случались и праздники и дни рождения, которые не совсем «насухую» проходили. Но все актеры понимали — а кто сразу не понял, то быстро убедился, — что наша картина не обычная, не студийная. И ходить по скалам после выпивки или таскать рюкзаки на высоте 3000 метров совсем не то, что пить, скажем, кофе в уютных барах «Мосфильма». Так что все актеры были достаточно выдержаны в этом плане. Но когда бывали такие случаи, я присматривался к Володе, он не пил совершенно. Потом кто-то сказал мне, что ему нельзя пить, но меня этот вопрос уже не волновал — что там у него было и как он насчет спиртного. Я видел, что он трезвенник и совершенно спокойно относится, когда вокруг выпивают. Но если, как говорят, он и был временами подвержен выпивке, то этот пример говорит только о его выдержке: когда надо — не пил.

Вообще, надо сказать, свободного времени на съемках было мало. Днем снимали, а вечерами собирались небольшой компанией. О том, каким непревзойденным рассказчиком был Володя и как он умел вести компанию, много написано и добавить здесь в целом нечего. Но вот, скажем, приехала однажды в «Иткол» группа иностранцев, были в ней две американки. Помню, Володя долго пел им что-то «по-английски» — какой-то набор звуков, языка он не знал. Американки делали удивленные глаза, очень старались и напрягались, но понять ничего не могли. Потом они сказали Говорухину: «Что-то знакомое, но непонятное».

Вот и подошел я к самому трудному для себя месту: к истории написания песни «Если друг оказался вдруг…» Действительно, произошло это почти на моих глазах и я, можно сказать, единственный тому свидетель. Было это в самом начале съемок. Мы несколько часов проговорили с Володей в автобусе на стадиончике у гостиницы «Иткол», ожидая вертолет, который по каким-то причинам задерживался. Говорили на разные темы, но большей частью, конечно, о горах, об альпинизме. Володя спросил:

— А тебя-то что именно привело в горы?

Трудный вопрос, непросто на него ответить — очень личное объяснение у каждого. Я ответил, что это и притягательность горных красот, которые невозможно, однажды увидев, покинуть навсегда. Что альпинизм дает переоценку всему, что нас окружает в обыденной жизни, чем мы пользуемся, принимая все прекрасное как должное. Ну а главное — это преодоление многих сложностей, связанных с риском, что требует от каждого восходителя силы, ловкости, мужества и больших волевых качеств. В альпинизме, как ни в каком другом виде спорта, проявляются личные качества человека; здесь можно увидеть, кто есть кто, и посмотреть на себя в сложных условиях. И чем трудней и трагичней ситуация, тем глубже проявление моральных и волевых качеств человека.

Как пример всему сказанному, я рассказал ему один случай, который произошел с группой, где я был руководителем. Я рассказывал, Володя внимательно слушал — он умел это делать как никто! Но сейчас, через 20 лет, передать словами все то, что я ему тогда рассказал, трудно.

Я давно заметил, что многие альпинистские рассказы и ситуации настолько известны и легко узнаваемы, что подробно описывать их для широкого читателя не имеет смысла. А если попытаться это сделать, то набор слов и понятий для этих ситуаций настолько нами же заштампован, что описание получается каким-то примитивно-банальным, хотя в каждом конкретном случае, для каждого участника этих событий подобная ситуация далеко не банальна.

Я много раз пытался записать, что же именно я рассказал тогда Володе, но, хотя сейчас я вижу все так же ясно, как и 30 лет назад, на бумагу лезут те же набившие оскомину альпинистские штампы, очень далекие от тех точных и емких слов, которые Володя выбрал для песни и расставил в строгом порядке.

И все-таки надо рассказать. Может быть, кому-то это покажется интересным и за протокольными строчками моего рассказа кто-то сумеет увидеть то, что запало в душу Володе и пригодилось для песни.

История простая. Летом 1955 года мы совершали обычное спортивно-тренировочное восхождение на вершину Доппах в Дигории. Я шел руководителем, в группе было шесть человек — три связки: Елисеев — Ласкин, Морозов — Иванова, Гутман — Кондратьев. Все шло нормально.

Поднимались с перемычки на гребень, откуда до вершины путь шел уже по нему. На этом пути надо было преодолеть сложный ледовый склон. Я в то время неплохо владел ледовой техникой и решил все три двойки связать в одну связку, чтобы только первый шел с нижней страховкой. Я до сих пор убежден, что действовал правильно, хотя есть и другие мнения. Но у гор «его величество случай» всегда в запасе, и события приняли непредвиденный оборот. Быстро прошли ледовый склон, вышли на скалы — 80-метровый бастион, за которым поблизости был выход на гребень. Метров через 40–50 я организовал надежную страховку за скальный выступ — точнее, за огромную скалу-монолит, заснеженную по бокам, — принял к себе идущего вторым Ласкина, своего старого напарника по связке. С ним мы ходили на вершины высшей категории трудности, попадали в разные переплеты, из которых он выходил, как говорится, с честью.

Ласкин быстро переналадил страховку и стал принимать к себе идущего третьим Славу Морозова — мы по-прежнему шли одной связкой, нижний все еще находился на середине ледового склона. Я продолжал подъем, Ласкин страховал меня снизу. Пройдя несколько метров, услышал душераздирающий крик. Я оглянулся и увидел, что верхняя часть скалы, на которой держалась вся наша страховка, медленно отходит от стены — видно, пришло ее время упасть. Кричал Ласкин: он совсем, похоже, потерял голову от происходящего и ничего не предпринимал, хотя стоял рядом, вполне мог сбросить с отходящей скалы наши веревки — и все было бы нормально.

Правда, скала при падении могла еще задеть идущих ниже, но мы поднимались не строго вертикально, а немного наискось, с уходом вправо, так что могло никого и не задеть, как впоследствии и оказалось.

Меня охватили гнев и досада: так нелепо, без драки, без ожесточенной борьбы, надо погибать. Сейчас скала сорвет Ласкина, он — меня, я — остальных, если не выдержит страховка. Подо мной было около 70 метров пройденной скальной стены. Шансов уцелеть никаких. Мысли мелькали быстро, подумал о близких, которым предстояло пережить еще одну трагедию, но голова работала ясно, и страха особого не испытывал, — было не до него.