Вот я и вспоминаю…
Самолет Одесса — Москва. Рядом с нами — Андрей Тарковский, у которого 7 лет лежит фильм «на полке». Скоро он выйдет, и всё будет отлично, а пока Высоцкий обсуждает с режиссером идею «Гамлета» (это за 4 года до нашего спектакля). Тарковский говорит, что он с удовольствием поставил бы в Англии, тогда бы 2 месяца — на освоение языка и контакт с актерами, а еще 2 — собственно постановка. И что надо реализовать метафору о кровавом времени, должно быть много крови, в Англии это пройдет. Всё это обсуждается не без юмора. Вдруг оба напряглись: затих один мотор. Высоцкий комментирует выкладками о возможностях нашего самолета. Опять напряглись: ничего себе, второй заглох. Я отвлекаю вопросом: сколько осталось, мол, и успеем ли до оглушения тех приземлиться. Нелестно отзывается обо мне сосед, продолжает рассказ о двигателе, о шасси, еще о чем-то темном для меня. Через некоторое время оба заявили, что третий тоже заглох. Правду сказать, следов испуга я не заметил, но озабоченность и интерес к возможностям аэромащины явно повысились у моих соседей. Я перебиваю, нервно задираясь пародией на эрудицию Высоцкого: «Володя, чего волноваться! Ты же отлично знаешь аэрогидрофаллические потенции нашего лучшего в мире парапсихофюзеляжа, а также — какая прелесть, скажи, этот наш турбоэлектронный, ангелохранительный и вместе с тем совершенно шестикрылый аэро…» «Дурак!» — резюмировал Высоцкий. И сразу же оба успокоились: вновь загудели из трех «отдохнувших» целых два!
Потом я выяснил, что шутливо-бодро-озабоченное состояние духа прикрывало настоящее волнение, и уж я-то совсем зря острил, ибо не понимал, чем в самом деле грозил этот рейс.
Из наземных видов транспорта, любезных сердцу поэта, выделю автомобиль и лошадей. Причем, его бы воля, он бы второе повсюду вернул на первое место. На любых съемках, где полагались скачки, проскачки или просто езда на телеге, Высоцкий, по всеобщему воспоминанию, впадал в младенческий восторг, и останавливать его по дороге в седло было опасно для жизни. Когда в 1976 году театр, гастролируя по Венгрии, остановился на экскурсию под Дебреценом, нам неосмотрительно предложили быть зрителями объезда табуна… Помню: хрупкий охотничий домик, широчайшее поле, чернеющий в глазах дикий табун, одного обгонщика перед лицом скачущей братии, гудящую под ногами землю и Высоцкого, дрожащего от счастья. Натравил переводчицу на обгонщика, тот, как интеллигентный хозяин, разрешил и… Пока Володя дрожал от счастья, мы, конечно, дрожали от страха. Необъезженная лошадь плюс табун и минус знание венгерского языка. Мы хором отговариваем: завтра в Дебрецене «Гамлет»… Рядом с Володей водрузился на дикую лошадь Виктор Семенов… Ну, все-таки их двое — это почему-то слегка успокоило. Кончилось все благополучно, но безрассудство налицо. Гораздо приятней было наблюдать Высоцкого на лошади… в Ленинграде, возле Кировского театра. Во время наших гастролей к служебному входу дворца, откуда мы вышли после репетиции — кто к автобусу, кто к такси, кто пешком, — вдруг подъезжает (или подскакивает, подрысивает, словом, подцокивает) группа спортивных лошадей. Нечего и сомневаться, что Высоцкий здесь не нуждался в переводчике с венгерского. Наездник добровольно и влюбленно скатился с коня, и Володя гордо удалился в сторону Невского проспекта. Эффектная была компания.
Автомобиль… Это не роскошь, это для Высоцкого — средство самовыражения. Если в песнях светились мысли и душа, талант и заботы, то за рулем утолялось миропонимание мужского рода. Хозяин своей воли, независимый автор движения, укротитель могучего табуна (в лице единого двигателя), властелин прав на личную свободу — вот что можно прочесть в глазах своенравного водителя. Судьбе было угодно уберечь его от крайнего случая в автоседле, хотя ударов и столкновений, увы, немало. Тут виною и общее водительское бескультурье, и взаимная грубость на дорогах, и собственная Володина поспешность… и — боюсь обидеть его, — но и недоученность в начальной стадии тоже. Однако судьба хранила, и наездил Володя не одну сотню тысяч верст. Помню, как очень давно наши общие приятели на старой «Волге» забрали нас у театра и, завезя меня домой, поехали с ним на его концерт. Дальше, по их рассказу, случилось несусветное. Володя пересадил водителя в кресло рядом и повел… Без прав и без опыта… Говорят, пока шел концерт, они оправлялись от шока. А он после вечера, чтобы не позволить товарищам выступать с ультиматумами, первым их предупредил, что обратно ехать ему лень (устал немножко), так что пусть Женька сам ведет свою машину… И вечером он мне, по-своему искажая в рассказе действительность, все-таки честно похвалил седоков — за их смелость.
…Какая бессильная ярость, какая тоска в глазах у — не забыть, что с ним было, когда очередные подлецы прокалывали колеса его машины на стоянке возле театра… А однажды, после тяжкой усталости, выйдя к машине в день перелета и в вечер «Гамлета» с охапкой красивых цветов от благодарных зрителей, поэт был застигнут врасплох тем, как грубо перечеркнули благодарность бесноватые дряни: все четыре колеса жалко посадили машину на землю. И машину, и опечаленного хозяина своей воли…
Его разочарование, помноженное на болезнь, приводило на край самых горьких обобщений… Как же все похоже у больших поэтов… Растратить весь вулкан души, весь гений на добро и счастье любезных сердцу соотечественников — и не мочь поверить в единичность случаев подлости… Какая обостренная отзывчивость, какая потерянность от рядового хамства ничтожного плебея!
Июль 80-го, жара, Олимпиада. Строгий режим московского автодвижения оборачивался известными перегибами сотрудников ГАИ. И я приехал на «Доброго человека из Сезуана» в бешенстве от того, кто меня безнаказанно обидел, снял номера (руками собрата-водителя)… Я, конечно, кое-что гаишнику рассказал про него, и меня, конечно, внимательно выслушала вся Садовая-Черногрязская, лейтенант закусил удила… Короче: влетаю в гримерную, Высоцкий готовится к роли летчика Янг Суна (прекрасная работа, и я не могу не добавить: в последний раз готовился он к роли летчика). Я возбужденно рассказываю. Уверен в однозначной реакции Володи: уверен, что завтра он позвонит «кому следует», и подлец будет наказан, ибо зло должно быть нака… стоп. Другая реакция, совсем нежданная. «Вень, что ты хочешь от них? Не делай ничего, забудь». — «Как?! Это ты говоришь?!» — «Я! Это бес-по-лез-но. Мы их ни-ког-да не исправим. Их можно только не замечать…» И в доказательство предъявил свежую рану свою: он ехал на днях по спокойной трассе, остановился по свистку, и «тот»… (Володя показал, какое у «того» лицо: пакостный подтекст вседозволенности) инспектор сделал просечку в правах… А когда ошарашенный водитель назвался, тот осклабился радостно: «А я знаю! А я тебе и ставлю дырку, потому что ты — Высоцкий!» Здесь все ужасно: и лицо, и тон, и то, что «на ты», и то, что не было никакого нарушения, и бессилие мужского достоинства, и все слова держиморды. Для меня же еще страшнее услышать незнакомую интонацию обреченности. Мой грех в том, что я не поверил до конца, решил, что Володя не хочет тратить силы, обращаться с просьбами… Я сделал назавтра то, что ему обещал, и виновный был наказан. Однако неверно думать, что зло наказано здесь помимо Высоцкого… Я — один из многих его учеников и учился по его правилам, а не по исключениям. Зло должно быть наказано. Везде, где только можно. Это только кажется, что мракобесы страшны. Я много раз (конечно, не я один) убеждался в этой истине на личном опыте. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, знакомое и мною названное зло пусть не сразу, но уже терпит справедливое возмездие…
Увы, не расскажешь тому, кто порадовался бы, но обратный случай с инспектором не замедлил явиться. Поскольку не замедлила, не пощадила нас последняя минута Володиной жизни.
25 июля, узнав о случившемся, я сорвался в театр. Недалеко от места, где глумился «тот» (совпадение), я плохо выехал, нарушил правила, меня остановил жезл милиционера. Какой у меня был каменный вид, постовой не заметил. «Документы!» — справедливо потребовал он. И руки мои пробуют вынуть книжечку из кармана рубахи. Не выходит. Борюсь с карманом, вдруг бросил руки, взмолился: «Товарищ инспектор, не могу я… Пустите. Высоцкий умер…» — «Сам?!» Постовой резко склонился, взглянул на меня, подтолкнул рукой, мол, езжай, а другой рукой вцепился в свой транзистор и аж простонал всей трассе: «Слушайте! Высоцкий умер!» И тут рухнула на меня каменная гора и мир в глазах помрачился, будто только что я понял, что такое случилось на свете… Прошли годы, я пишу об этом и твердо верю, что мой случай с инспектором — общенароден, а «тот», что поразил Высоцкого, — гнусное исключение. Говорят, с тех пор многих из «тех» так-таки и исключили… Так говорят.