Да нет, конечно. Спорт есть спорт, и действующие в нем условности, наверное, по-своему разумны. Во всяком случае, вопрос о спортивных правилах и возможных изменениях в них находится всецело в компетенции специалистов. Высоцкий говорит здесь о другом — о необходимости изменить некоторые правила нашей социальной жизни: «Если б ту черту да к черту отменить — я б Америку догнал и перегнал!» Речь идет о черте бюрократизма, безгласности, мелочной регламентации. О совершенно бессмысленных ограничениях творческой инициативы людей. Минуло несколько лет после смерти Высоцкого — и страна заговорила об этом открытым текстом. Переступает черту экономика, пришли к читателям и зрителям дерзко нарушающие «правила игры» книги и фильмы. Неуютно почувствовали себя те, кому пресловутая черта помогала скрывать свою бездарность и гражданскую беспринципность. Они не прочь воскресить былые правила, и в беспощадном споре с ними нам помогает сегодня голос Высоцкого.

Казалось бы, не такое уж сложное дело — проводить такие вот параллели между спортом и жизнью. Но это только так кажется. Чтобы подобные аналогии и сравнения были действенными, проникали в умы и души, требуются большое искусство, зоркость и цепкость взгляда, внутренняя свобода мышления и чувствования. Высоцкий всем этим обладал, он сумел найти тот единственный угол зрения, тот ракурс, при котором «спортивный» план песни и план «жизненный», накладываясь друг на друга, создают ощущение стереоскопической глубины и объемности изображения.

Подлинное познание начинается с сомнения. Высоцкий позволил себе усомниться в правилах самых разных игр, не только спортивных. Он взял и посмотрел на спорт как бы глазами человека, этих правил не знающего. И получилось множество парадоксальных, нестандартных ситуаций. На ринг выходит сентиментальный боксер, не способный бить человека, — и вдруг выигрывает поединок, не нанеся ни одного удара. Марафонец сетует, что на дистанции нельзя ни пить, ни есть, ни спать. А метатель молота устанавливает рекорд потому, что ему просто хочется свой снаряд зашвырнуть подальше и навсегда от него избавиться.

Все это в шутку — и все это всерьез. Остроумие Высоцкого не просто развлекает нас — оно уводит наше сознание с привычной колеи, заставляет по-новому взглянуть на знакомое и примелькавшееся. Во всех этих случаях поэт прибегает к старинному литературному приему, который литературоведы вслед за Виктором Шкловским называют остранением. Суть приема в том, чтобы показать странность и нарочитость всякого рода правил и привычных норм, противоречащих здравому смыслу и человеческой природе. Так, Эразм Роттердамский в «Похвале глупости» выставил все людские обычаи нелепыми, проистекающими от недоумия. Так Гулливер, предельно нормальный человек, дивится глупости лилипутов, в которых Свифт вывел своих современников. Так воевал против фальши и притворства Лев Толстой. Вспомните, как Наташа Ростова, такая живая и естественная, не принимает условности театрального зрелища. А описывая народную партизанскую войну и противопоставляя ее захватническим войнам, ведущимся «по правилам», Толстой прибегает к остраняющему сравнению, вторгаясь, что называется, в спортивную тему:

«Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым — поняв, что дело не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею…

Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, — историки, которые писали об этом событии».

Право же, фехтовальщик с дубиной вместо рапиры вполне мог появиться в песне Высоцкого. И по законам литературной преемственности, и по законам русского национального сознания, в чем-то единым для разных эпох. Кстати, В. Шкловский, открывший прием остранения как раз' на материале «Войны и мира», весьма одобрительно отзывался о Высоцком, видя в его песнях продолжение традиций русской литературы и «высокие упреки» современникам.

«Остраненный» взгляд Высоцкого на спорт вовсе не стоит понимать как издевку над спортом. Ведь и Толстой от читателей «Войны и мира» меньше всего хотел, чтобы они перестали ходить в театр и заниматься фехтованием. Речь идет о нетерпимости к фальши, к дешевой игре, ко всякой имитации серьезного дела. Вот, скажем, «Утренняя гимнастика» — песня, которую все мы помним наизусть. Что это — гимн гимнастике или сатира на нее? Да ни то и ни другое. Простенькая с виду, эта песня метит в тех деятелей, которые умеют только «делать вид», в тех, кто всюду ощущает «бодрость духа» и «грацию». Что греха таить, все мы в той или иной степени повинны в склонности к сглаживанию острых углов и конфликтов. И семидесятые годы, когда особенно ярко развернулся талант Высоцкого-сатирика, во многих отношениях оказались периодом «обще-примиряющего» бега на месте. Сегодня мы вынуждены мужественно и открыто в этом признаться.

Застой и инерция были глубоко чужды порывистой и динамичной натуре Высоцкого. Он воевал с рутиной, выводя против нее все свое «войско песен» (известное это хлебниковское выражение очень подходит для характеристики созданного Высоцким). Против отсталости и мертвечины сражались все отряды этого войска: песни военные и морские, спортивные и альпинистские, сказочные и мифологические, аллегорическая фауна поэта (вспомните хотя бы беспощадно припечатанную им формулу приспособленчества: «Жираф большой — ему видней») и его любовная лирика, сохраняющая накал социального темперамента автора. В чем же видел Высоцкий выход, какова положительная программа его поисков?

Стремясь к единой цели, мы должны оставаться каждый самим собой. Личность реализует себя социально только тогда, когда она свободно и полно раскрывает свою индивидуальную природу, не стыдится собственной неповторимости и нестандартности. Не надо кроить всех на один аршин — это пригибает людей, делает их духовно стреноженными, общественно пассивными. Мы просто обязаны быть разными — в интересах каждого и в интересах всех.

Четко обнажена эта мысль, например, в песне про прыгуна в высоту. Когда от всех требуют, чтобы они прыгали одинаково, — ничего путного не выходит. Личность сопротивляется обезличке и стандартизации: «У них толчковая — левая, а у меня толчковая — правая». Кстати, Высоцкий в устном комментарии к этой песне предупреждал слушателей, что не надо здесь слова «левая» и «правая» воспринимать в традиционном значении (левый — радикальный, правый — консервативный). А в самом раннем, еще рукописном варианте эта песня называлась «Прыжки и гримасы судьбы», и там все было наоборот: главный герой имел «толчковую левую», а все остальные — «толчковую правую» (по материалам архива Московского КСП). В чем же тут дело?

Да в том, что каждый из нас должен верить себе, прислушиваться к голосу собственной совести и отстаивать свою правоту в честном споре с другими. Только тогда мы вместе можем прийти к правильному решению. Ведь кто был в социальном конфликте «левым», кто «правым», кто прогрессистом, а кто реакционером — это нередко выясняется только впоследствии, так сказать, задним числом. Общественная жизнь не обходится без споров, без ошибок. Но никогда не бывает прав тот, кто равнодушен к серьезным вопросам, кто свою «толчковую» выбирает не по внутреннему побуждению, а исключительно по указке вышестоящих лиц.

Такова диалектика личного и общего в художественном мире Высоцкого. Она с парадоксальной афористичностью сформулирована им в «Чужой колее»:

Нелегко следовать на жизненном пути «своей колеей», но иного выхода нет. И, требуя от читателя и слушателя быть личностью, Высоцкий протягивает руку помощи всякому, кто отважно пробует искать собственную дорогу. Поэт открыто говорит о сложности жизни, анализирует разные, порой взаимоисключающие точки зрения на нее, прислушиваясь к суждениям и опыту каждого человека. И нас он учит той же широте взгляда, умению посмотреть на предмет с разных сторон. Чем свободнее мыслит человек, тем легче ему принять правильное решение в сложной ситуации.