Сижу в полной темноте перед огромным окном и улыбаюсь мысли о том, что огонек моей сигары может показаться кому-то сигналом. Только вот никто его не увидит и никто на него не откликнется. Значит, выберусь сама — что-то сделать я все равно должна, и мне кажется, я знаю что…
— Олли, это Джим. Я вас не разбудил?
Разбудил, но то неважно, потому что я жутко рада его звонку, и неважно, что легла в пять, а сейчас, судя по тому, что, как только взяла трубку, тут же запел будильник, ровно десять. Оперативно он откликнулся на мой ночной разговор с автоответчиком в его офисе.
— Нет, Джим, не разбудили. Мне срочно нужно с вами встретиться — по поводу того, о чем мы говорили в последний раз. Вы могли бы приехать в двенадцать в то место, где мы встречались позавчера? Это очень срочно и очень важно…
Черт, он колеблется, кажется. Ну не орать же мне сейчас в трубку, что больше обратиться мне не к кому, что он единственный, кто может мне помочь — хотя я, признаться, совсем не уверена в этом. Потому что моя просьба может его шокировать, как минимум, а как максимум, заставить его сообщить обо мне в, так сказать, компетентные органы.
…Как чувствовала — он точно в шоке.
— Что вы сказали, Олли? Повторите, пожалуйста…
Я даже оглядываюсь быстро — не привлекаем ли мы ненужного внимания? Нет, охрана вроде сидит себе спокойно за столом, едят свой ланч в привычной манере: двое едят, а один как бы наготове, а потом поменяются. Наверное, они жребий кидают: кому есть первым, а кому потом — остывшее.
— Я начну сначала, Джим, — полагаясь на конфиденциальность нашей беседы. Вы были полностью правы — те люди, за которыми вы следили, представляют для меня очень серьезную угрозу, очень-очень серьезную. Но я не могу обратиться в полицию или ФБР — потому что эти люди могут в ответ предоставить полиции правдоподобно выглядящие сведения, способные навсегда подорвать мою репутацию и закончить мою карьеру. Еще эти люди могут убить моих родителей, которым полиция не поможет, потому что они живут не в Америке. В связи с этим я готова вам заплатить пятьдесят тысяч долларов, если вы сведете меня с людьми той же профессии, но совсем из другого лагеря. Понимаете? С итальянцами, пуэрториканцами, китайцами — неважно. Важно, чтобы это были надежные люди, способные мне помочь соответствующим образом.
— Я вас правильно понял, Олли — вы хотите, чтобы…
“Чтобы я помог вам найти киллера” — это он хотел сказать, но так и не выговорил.
— Мистер Ханли, — произношу официально, понизив голос. Тут не до улыбок и не до шуток, тут все очень серьезно. — Мистер Ханли, я стою перед выбором: жизнь моя и моих родителей или жизнь этих людей. Третьего не дано, вы сами говорили мне о том, какой репутацией пользуется русская мафия — и так оно и есть.
— Но можно решить это по-другому!
— Я не могу заявить в полицию, потому что у меня нет доказательств того, что мне угрожают. Их отпустят, я буду серьезно скомпрометирована, моих родителей убьют, а вдобавок за мной начнется охота. Вы ведь сами предложили мне помочь — вот я и прошу вашей помощи. Вы просто сведете меня с этими людьми — и никто никогда не узнает о том, что я вас об этом просила. Уж я, по крайней мере, об этом не скажу — и эти люди, думаю, тоже. Если вы можете мне помочь, пожалуйста, сделайте это — я готова заплатить вам вдвое большую сумму, ровно сто тысяч. Если вы не можете или не хотите — тогда извините за беспокойство. И начиная с завтрашнего или послезавтрашнего дня внимательно читайте газеты — там должна появиться статья об убийстве голливудского продюсера».
Только сейчас осознаю, что ход, вчера показавшийся мне единственно верным, на самом деле глуп и опасен. Ну с чего я взяла, что у него должны быть мафиозные завязки? Потому что видела несколько раз в кино, что у американских полицейских есть связи с мафией? Но у него их может и не быть, он порядочный гражданин, судя по тому, что небогат, и вполне возможно, что он сейчас встанет и уйдет — хорошо, если не вскочит как ужаленный, театрально роняя стул, и не выбежит из ресторана, с ужасом оглядываясь на меня. Бедные — они, как правило, все ужасно честные и порядочные, в этом их привилегия, единственное достоинство, которым они гордятся, поскольку оно объясняет их бедность лучше любых слов.
Дай бог чтобы не позвонил потом своему дружку-копу: мне для полного счастья не хватало только этого, и моя ставка на то, что он искренне хотел мне помочь и что сто тысяч наличными могут обеспечить ему нормальную старость, вполне может оказаться ошибочной.
Не уходит, молчит, и я молчу. Подзываю официанта, заказываю еще кофе — мне покрепче и без молока, мистеру Ханли послабее и с молоком. Медленно закуриваю, не глядя на него, пытаясь играть — и зажигалка у меня в руках намеренно дрожит, хотя некоторый тремор и так имеется, и прикуриваю с пятой попытки, и вид у меня потухший и потерянный. Не надеюсь, что это сработает, — но черт его знает.
— Олли, — произносит он минут через десять, уже после того, как отошел принесший кофе официант. — Олли…
— Джим, я рассказала вам то, чего не решилась бы рассказать никому другому, — произношу чуть менее твердо и печально, слыша некоторый упрек в его голосе и готовность прочитать мне мораль, убедить в том, что добро обязательно победит зло. — Больше обратиться мне не к кому — и поверьте, что мне нелегко было решиться на этот разговор. Просто я вспомнила, как искренне вы предлагали свою помощь… Мне не надо было этого делать, Джим. Простите за глупость — и за то, что отняла у вас время…
А он все не уходит. Пьет кофе, поглядывая на меня, — я не смотрю ему в лицо, любуюсь содержимым своей чашки, изображая этакий неврастенический столбняк, погружение в себя, виновником которого является он. Но периферийным зрением все прекрасно вижу, у меня все чувства обострены и этим разговором, и тем, который мне предстоит чуть больше чем через час.
— Извините, мне надо позвонить, Олли, — дела…
Ну вот, сейчас он уйдет якобы позвонить — и не вернется обратно. Можно ли его в этом упрекнуть? Да нет, конечно. Ведь черт знает, кто я такая, — может, он все сделает, а дела пойдут негладко, и меня примут местные мусора, и я потом заявлю во всеуслышание, что дала бешеную взятку частному детективу за то, чтобы он свел меня с мафиози. Реально? Я бы решила, что да, если бы речь шла, разумеется, не обо мне. Сто тысяч для него хорошие деньги, но и риск немалый. Я ляпну, устроят у него обыск, найдут бабки — и как он объяснит, откуда они у него? Это не Россия, это — Америка. Тут ты каждый год декларацию заполняешь, указываешь, сколько заработал — и попробуй соври. И никто не будет слушать, если начнешь объяснять, что сто тысяч в твоем доме под половицей — это наследство от бабушки, или ты их нашел на улице, или тебе подкинули недоброжелатели.
— О’кей, Олли. — Это звучит так неожиданно, что теперь уже я чуть не роняю стул — и себя вместе с ним, ведь не слышала даже, как он вернулся. — Мне надо уехать сейчас, я позвоню вам позже, может быть, вечером, а лучше — вы мне из автомата и вот по этому телефону…
— А деньги, Джим? — Я привезла задаток — в сумке, которую прихватила с собой. У меня пятьдесят тысяч — знал бы кто из посетителей ресторана, с ума бы сошел от огромности носимой с собой суммы и от фантастичности этого факта.
— Потом. Пока, Олли!
— Пока, — отвечаю его спине, думая, что оказалась права: хрен он теперь объявится. И то, что он мне дал какой-то телефон, свой мобильный, скорей всего, ни о чем не говорит. Впрочем, ничего удивительного — этого и следовало ожидать. Ну и пошел он! И я пойду, пора…
— Ну что, подруга, пустой базар закончили? — со злорадной улыбкой вопрошает Ленчик, а мне не до улыбок. Мне правда и так не до улыбок было — хотя, когда он вошел в ресторан и сел за мой столик, полностью готова была к бою. Но вот когда в дверях появился тот бычина, что был в первый раз, и вместе с ним Виктор из Нью-Йорка, у меня внутри словно окаменело все.