“Сбрендили вы окончательно, мисс Лански, — с чем вас и поздравляю!” Влетаю в магазинчик, только здесь обнаружив, что мелочи у меня, кажется, нет — только стодолларовые купюры, вполне так по-московски, где долларовая купюра достоинством меньше сотни презираема и никчемна. Черт, нужно-то два доллара, у охраны просить как-то неудобно. Жду, поглядывая уже на часы, пока мне отсчитают сдачу с сотни — девяносто семь с небольшим долларов, и оглядываюсь от нечего делать по сторонам, чтобы не смотреть на физиономию отсчитывающей сдачи девицы: за ее улыбкой проглядывает недовольство.
Опять этот тип с телефоном тут — стоит чуть поодаль, с сумочкой через плечо, по-прежнему беседуя по мобильному и глядя в мою сторону. Паранойя это, мисс, самая натуральная — может, и продавщица, позвякивающая мелочью, агент Ленчика? Пока она там копается, извлекаю из чемоданчика пакет с фотографиями — осторожно, чтобы не увидела их нервничающая уже охрана, беспокоящаяся, что до конца посадки осталось пять минут. Ленчик, тюменец, бычина из ресторана, рожа в автомобиле. Есть! Вот он, этот любитель разговоров по мобильному, в ресторанчике мотеля!
Такая конвульсия по мне пробежала, словно при оргазме, только не так приятно и холодно стало внутри. Никакой паранойи — рожа у него такая, похож слегка на братка российского, вот я за него и зацепилась…
— Ваша сдача, мисс!
— Благодарю, — доброжелательно улыбаюсь в ответ, судорожно думая, зачем он здесь, этот человек, почему с сумкой и почему говорит по мобильному. Выследил меня, несмотря на то, что мои бодигарды уверяли, что никакой слежки нет, и специально кружили больше часа по городу, и теперь сообщает Ленчику о моем отлете, судя по вещам, недолгом? Но почему у него сумка с собой — он что, всегда ее возит? Нет, не так тут что-то, он каким-то образом знал, что я улетаю и собирался лететь со мной и забеспокоился, когда я рванула в противоположную сторону и схватился за мобильный, давая сигнал тревоги, сообщая о возможной смене моих планов.
Сообщая остальным шестерым, которые где-то рядом, просто я их не вижу, но они рядом и собирались лететь тем же самолетом — или следующим, благо рейсов на Нью-Йорк много, дабы не вызвать у меня подозрений. Да, им это удобно, прилететь следом за мной и узнать от того, кто будет меня сопровождать, где я и зачем я. Не исключено, что это не вся команда Ленчика здесь, Юджин говорил, что у него десяток человек или чуть больше. А значит, этого будут встречать, и все вместе проследят за мной. Узнать, в какой я гостинице, им труда не составит. И побеседовать там со мной — после прилета из Лос-Анджелеса остальных — будет им куда проще. Они найдут способ. И там разговор будет длиться столько, сколько им надо, и тон задавать будут они, а если я буду вести беседы в прежней манере, это может для меня хреново кончится…
— Олли, нам пора!
— Мы никуда не едем, — сообщаю им, выходя из магазинчика и закуривая сигарету посреди зала.
Они неплохо вышколены: ни приподнятых бровей, ни изумления на лицах. Как хочешь, мол, дорогая Олли, наше дело маленькое.
— Я подумала, что мистер Джонсон был прав, когда посоветовал мне никуда не летать. — Я им не обязана объяснять свои поступки, но думаю, что сейчас это будет нелишне, чтобы босс их не удивлялся особо моей взбалмошности, на которую я, кстати, имею право. — Действительно, там я буду чувствовать себя менее защищенной — так что Нью-Йорк пока подождет…
— Вы совершенно правы, Олли, — замечает тот, который и напоминал мне дважды, что пора, — то ли старший смены, то ли самый решительный. — Здесь нам будет проще выполнить свою задачу — хотя мы бы с честью выполнили бы ее в любом другом городе.
— Не сомневаюсь, — отвечаю ему с улыбкой, намеренно поддерживая личный контакт, я минимум пару раз в день говорю им что-нибудь личное, чтоб быть для них не очередной бездушной миллионершей, которую защищать можно только за большие деньги, но приятной молодой женщиной, которую следует охранять не только из-за долларов. Может, пригодится это, сыграет свою роль в том случае… в том случае, не дай бог которому случиться…
А про себя в ответ на его реплику замечаю:
“Очень сомневаюсь…”
— Давайте вернемся обратно к стойке, — предлагаю мягко, чтобы не приказывать. — Должен был подойти один человек меня проводить — может, еще появится. А заодно предупредите, чтобы самолет нас не ждал.
И мы идем обратно, и я чувствую спиной, что этот с телефоном где-то за нами. Нет, ошиблась: перед нами, уже у стойки, и косится на нас нерешительно и одновременно, кажется, с облегчением, понимая, что мы все же летим. И снова бормочет что-то в мобильный, разговор по которому не прекращал ни на секунду, просто давая длительные паузы. И когда в последний раз объявляют посадку, он все же шагает вперед, за контроль, не переставая оглядываться на нас, успокоенный тем, что один из моих сопровождающих подошел к регистрирующей билеты женщине, оглянулся в последний раз, увидел, что я почти у стойки, и пошел вперед, осознав наконец, что так часто оглядываться стремно, засечь могут.
Лети, милый, лети. Хреновый ты топтун, но это ты только в самолете осознаешь, когда выйти из него тебе уже будет поздно. Ничего, слетаешь и вернешься. Новый мой домашний номер вы не знаете, и вам надо что-то делать: у вас по плану еще минимум одна встреча со мной впереди, а после нее — действие. Нью-Йорку привет!
Вроде все так легко звучит, когда вспоминаю, а на самом деле понервничала, никто не понял — ни охрана, ни мистер Джонсон, которому из машины сообщила, что вняла его совету, чему он, кажется, был рад. Но я-то себя понимаю…
Не спеша поднялась наверх, думая, что надо было бы поесть в городе, но сегодня я уже из дома не выберусь. Черт с ним, сделала себе пиццу — благо коробок с ними запасла груду, думая, что охрана моя ими будет лакомиться. Но они скромные, предпочитают сами себе заказывать. Да чего о еде говорить — нет у меня что-то аппетита.
Сбросила шубку и туфли и тут же платье стянула, решив, что неплохо хоть немного походить голой — мне всегда это нравилось, в юности приходила из школы, раздевалась, оставшись в одних чулках, и так и перемещалась по квартире, до прихода родителей, разумеется. И потом так делала, уже когда начала жить с тобой, но еще не работала в твоем СП — в твое отсутствие, конечно. И здесь, в Лос-Анджелесе, обожала прогуливаться по дому без одежды, плавать голой в бассейне и сидеть у бассейна в халатике на обнаженном теле. Пока Кореец ко мне не переехал окончательно, и я не решила, что обнаженной моей “натуры” ему лучше в свободное от секса время не видеть, чтобы не привыкнуть.
“А ты очень ничего, милая”, — говорю самой себе, стоя перед большим зеркалом. Кому-то покажется странным, но вид собственного обнаженного тела меня возбуждает. И, кажется, сильнее, чем в юности. Может, потому, что с этой внешностью я живу только два года, даже меньше, и я прежняя хочу себя сегодняшнюю? Я и раньше была в какой-то степени самодостаточной, а теперь, с исчезновением Юджина, полностью таковой являюсь. Стэйси — это так, эпизод, да к тому же я ее не искала и к сожительству не склоняла, ее была инициатива. И в любом случае, я хочу себя больше, чем кого-либо, — если что-то случилось с Корейцем, мужчины меня больше не интересуют, как и после твоей смерти, — я себе доставлю больше удовольствия, чем самая искусная любовница. К тому же ее надо приглашать, о чем-то с ней разговаривать, что-то слушать, а я не слишком-то люблю людей и отлично знаю, какие неудобства причиняет присутствие рядом, даже временное, другого, особенно чужого человека, а я всегда здесь, всегда готова и прекрасно знаю, как доставлять себе удовольствие. То, что другим надо долго постигать эмпирическим путем, для меня давно знакомый и никогда не надоедающий ритуал.
“Ну раз хочешь, то я твоя, милая”. — Это опять самой себе. Только сначала пристально всматриваюсь в свое отражение, отыскивая вызванные событиями последнего месяца перемены. Да нет, все по-прежнему, никаких мешков под глазами, синих кругов, затравленного выражения на лице, непроизвольного нервного тика. Все, как прежде, — разве что немного похудела, что объяснимо в связи с сокращением поездок в рестораны, и стала чуть бледнее, что опять же объяснимо: раньше часами сидела у бассейна, даже когда было прохладно, а тут все время в доме, потому что охрана внизу.