Итакъ, мы не можемъ согласиться со всѣми выводами д-ра Ломброзо, а тѣмъ менѣе — его послѣдователей; но мы должны быть благодарны итальянскому писателю за то, что онъ посвятилъ свое вниманіе медицинской сторонѣ вопроса и популяризировалъ такого рода изысканія. Теперь всякій непредубѣжденный человѣкъ можетъ вывести изъ многоразличныхъ и чрезвычайно интересныхъ наблюденій д-ра Ломброзо единственное заключеніе, а именно, что большинство тѣхъ, кого мы осуждаемъ въ качествѣ преступниковъ, — люди страдающіе какими-либо болѣзнями или несовершенствами организма, и что, слѣдовательно, ихъ необходимо лечить, а не усиливать ихъ болѣзненное состояніе путемъ тюремнаго заключенія.

Изслѣдованія Маудсли о связи безумія съ преступленіемъ хорошо извѣстны въ Англіи[86]. Читая внимательно его работы, нельзя не вынести впечатлѣнія, что большинство обитателей нашихъ тюремъ, осужденныхъ за насильственныя дѣйствія, — люди, страдающіе какими-нибудь болѣзнями мозга. Мало того, «идеальный сумасшедшій», созданный въ воображеніи законниковъ, котораго они готовы признать неотвѣтственнымъ за его поступки, является такой же рѣдкостью, какъ и «идеальный преступникъ», котораго законъ стремится наказать. Несомнѣнно имѣется, какъ говоритъ Маудсли, — широкая «промежуточная область между преступленіемъ и безуміемъ, причемъ на одной границѣ мы встрѣчаемъ нѣкоторое проявленіе безумія, но еще болѣе того — проявленіе порочности, вѣрнѣе было бы сказать: „сознательнаго желанія причинить какое-нибудь зло“; вблизи же другой границы мы встрѣчаемъ, наоборотъ, меньшее проявленіе порочности и большее — безумія». Но, прибавляетъ онъ, «справедливое опредѣленіе нравственной отвѣтственности несчастныхъ людей, обитающихъ въ этой промежуточной полосѣ», никогда не будетъ достигнуто, пока мы не отдѣлаемся отъ ложныхъ представленій о «порокѣ» и «злой волѣ»[87].

Къ несчастью, до сихъ поръ наши карательныя учрежденія являются лишь компромиссомъ между старыми идеями мести, наказанія «злой воли» и «порока», и болѣе новыми идеями устрашенія, и причемъ обѣ лишь въ незначительной степени смягчаются филантропическими тенденціями. Но мы надѣемся, что недалеко уже то время, когда благородныя воззрѣнія, воодушевлявшія Гризингера, Крафтъ-Эббинга, Дэпина и нѣкоторыхъ современныхъ русскихъ, нѣмецкихъ и итальянскихъ криминалистовъ, войдутъ въ сознаніе общества; и мы тогда будемъ стыдиться, вспоминая, какъ долго мы отдавали людей, которыхъ мы называли «преступниками», въ руки палачей и тюремщиковъ. Если бы добросовѣстные и обширные труды вышеуказанныхъ писателей пользовались болѣе широкой извѣстностью, мы всѣ давно бы поняли, что большинство людей, которыхъ мы теперь держимъ въ тюрьмахъ или приговариваемъ къ смертной казни, нуждаются, вмѣсто наказанія, въ самомъ бережномъ, братскомъ отношеніи къ нимъ. Я, конечно, не думаю предложить замѣну тюремъ пріютами для умалишенныхъ; самая мысль объ этомъ была бы глубоко возмутительна. Пріюты для умалишенныхъ, въ сущности, — тѣ же тюрьмы; а тѣ, которыхъ мы держимъ въ тюрьмахъ, — вовсе не умалишенные; они даже не всегда являются обитателями той границы «промежуточной области», на которой человѣкъ теряетъ контроль надъ своими дѣйствіями. Я такъ же далекъ отъ идеи, которая пропагандируется нѣкоторыми — отдать тюрьмы въ вѣдѣніе педагоговъ и медиковъ. Большинство людей, посылаемыхъ теперь въ тюрьмы, нуждаются лишь въ братской помощи со стороны тѣхъ, кто окружаетъ ихъ; они нуждаются въ помощи для развитія высшихъ инстинктовъ человѣческой природы, ростъ которыхъ былъ задушенъ или пріостановленъ болѣзненнымъ состояніемъ организма (анеміей мозга, болѣзнью сердца, печени, желудка и т. д.) или, еще чаще, — позорными условіями, при которыхъ выростаютъ сотни тысячъ дѣтей и при которыхъ живутъ милліоны взрослыхъ въ такъ называемыхъ центрахъ цивилизаціи. Но эти высшія качества человѣческой природы не могутъ развиваться и быть упражняемы, когда человѣкъ лишенъ свободы, и, стало быть, лишенъ возможности свободнаго контроля надъ своими поступками; когда онъ уединенъ отъ многоразличныхъ вліяній человѣческаго общества. Попробуйте внимательно проанализировать любое нарушеніе неписаннаго моральнаго закона, и вы всегда найдете, какъ сказалъ добрый старикъ Гризингеръ, что это нарушеніе нельзя объяснить внезапнымъ импульсомъ: «оно» — говоритъ онъ, «является результатомъ эффектовъ, которые за многіе годы глубоко дѣйствовали на человѣка»[88]. Возьмемъ, для примѣра, человѣка, совершившаго какой-нибудь актъ насилія. Слѣпые судьи нашего времени, безъ дальнѣйшихъ размышленій, посылаютъ его въ тюрьму. Но человѣкъ, не отравленный изученіемъ римской юриспруденціи, а стремящійся анализировать прежде, чѣмъ выносить приговоръ, скажетъ нѣчто другое. Вмѣстѣ съ Гризингеромъ онъ замѣтитъ, что въ данномъ случаѣ, — если обвиняемый не могъ подавить своихъ чувствъ, и далъ имъ выходъ въ актѣ насилія, то подготовленіе этого акта относится къ болѣе раннему періоду его жизни. Прежде, чѣмъ совершить этотъ актъ, обвиняемый, можетъ быть, въ теченіе всей своей предыдущей жизни, проявлялъ уже ненормальную дѣятельность ума путемъ шумнаго выраженія своихъ чувствъ, заводя крикливыя ссоры по поводу самыхъ пустячныхъ причинъ, или оскорбляя, по малѣйшему поводу, близкихъ ему людей; при чемъ, къ несчастью, не нашлось никого, кто бы уже съ дѣтства постарался дать лучшее направленіе его нервной впечатлительности. Корни причинъ насильственнаго акта, приведшаго обвиняемаго на скамью подсудимыхъ, должно отыскивать такимъ образомъ, въ прошломъ, за многіе годы тому назадъ. А если мы пожелаемъ сдѣлать нашъ анализъ еще болѣе глубокимъ, мы откроемъ, что такое болѣзненное состояніе ума обвиняемаго является слѣдствіемъ какой-нибудь физической болѣзни, унаслѣдованной или развившейся, вслѣдствіе ненормальныхъ условій жизни, — болѣзни сердца, мозга, или пищеварительной системы. Въ теченіе многихъ лѣтъ эти причины оказывали вліяніе на обвиняемаго, и результатомъ ихъ совокупнаго дѣйствія явился наконецъ насильственный актъ, съ которымъ и имѣетъ дѣло бездушный законъ.

Болѣе того, если мы проанализируемъ самихъ себя, если мы открыто признаемся въ тѣхъ мысляхъ, которыя иногда мелькаютъ въ нашемъ мозгу, то мы увидимъ, что всякій изъ насъ имѣетъ задатки тѣхъ самыхъ мыслей и чувствъ (иногда едва уловимыхъ), которыя становятся причинами актовъ, разсматриваемыхъ, какъ преступные. Правда, мы тотчасъ же стремились отогнать подобныя мысли; но если бы онѣ встрѣтили благопріятную почву для проявленія снова и снова; если бы обстоятельства благопріятствовали имъ, вслѣдствіе подавленія болѣе благородныхъ страстей: любви, состраданія и всѣхъ тѣхъ чувствъ, которыя являются результатомъ сердечнаго отношенія къ радостямъ и скорбямъ людей, среди которыхъ мы живемъ, — тогда эти мимолетныя мысли, которыя мы едва замѣчаемъ при нормальныхъ условіяхъ, могли бы вырости въ нѣчто постоянное и явиться болѣзненнымъ элементомъ нашего характера.

Этому мы должны учить нашихъ дѣтей съ самаго ранняго дѣтства, вмѣсто того, чтобы набивать ихъ умъ, съ ранняго дѣтства, идеями о «справедливости», выражаемой въ формѣ мести, наказанія, суда. Если бы мы иначе воспитывали дѣтей, то намъ не пришлось бы краснѣть отъ стыда при мысли, что мы нанимаемъ убійцъ для выполненія нашихъ приговоровъ и платимъ тюремнымъ надзирателямъ за выполненіе такой службы, къ которой ни одинъ образованный человѣкъ не захочетъ приготовлять своихъ собственныхъ дѣтей. А разъ эту службу мы сами считаемъ позорной, то какая же можетъ быть и рѣчь объ ея, якобы морализующемъ характерѣ!

Не тюрьмы, а братскія усилія для подавленія развивающихся въ нѣкоторыхъ изъ насъ противу-общественныхъ чувствъ, — таковы единственныя средства, которыя мы въ правѣ употреблять и можемъ прилагать съ нѣкоторымъ успѣхомъ къ тѣмъ, въ которыхъ эти чувства развились вслѣдствіе тѣлесныхъ болѣзней или общественныхъ вліяній. И не слѣдуетъ думать, чтобы подобное отношеніе къ преступнику являлось утопіей. Воображать, что наказаніе способно остановить ростъ противу-общественныхъ наклонностей, это — утопія, и притомъ еще подленькая утопія, выросшая изъ глубоко-эгоистическаго чувства: «оставьте меня въ покоѣ, и пусть все въ мірѣ идетъ по-прежнему».