— «Печаль моя полна…» — Таня подхватила и запнулась. — Пушкин? О холмах Грузии?

— Точно. Ты знаешь, если захотеть, если только захотеть, то можно получать удовольствие от самых простых вещей. Да, закат в экзотических горах или на океанском пляже прекрасен, но даже вот этот тихий отсвет заката на хрущевских крышах и на старых яблонях — это потрясающе, совершенно потрясающе, важно и, в общем-то, достаточно! Знаешь, ведь даже у самого бедного жителя Киева всегда есть выбор: остаться делать карьеру в шумном, загазованном, запсихованном городе или свалить сюда, и быть, с точки зрения киевских менеджеров, никем, но в тишине и спокойствии, и наслаждаться главным, что есть в мире: небом, чистым воздухом, чистой водой, настоящими яблоками, а не пластмассовыми из супермаркета, строить собственными руками дом, сажать сад, любить свою семью. Карьера, столичные проекты — это супер, я сам люблю большие города и большие проекты, но это, пожалуй, вторично. Даже просто сидеть у старого подоконника и смотреть в тишине на закатные облака — это прекрасно. По крайней мере, это ведь несравненно лучше, чем сидеть на фронте в сорок четвертом в той роще, когда взрывы перемешивали людей в окопах с железом и песком, когда окопы заливало кровью по колено, когда горели не листья, а люди. Просто так вот сидеть здесь — это лучше, чем в престижном офисе сидеть в екселевской таблице за полчаса до дедлайна по сдаче проекта. И, как по мне, даже лучше, чем сидеть в «бентли», зная, что ради этого «бентли» ты развратил взятками пару юных, еще пытавшихся быть честными чиновников, или, будучи сам чиновником, позволил паре десятков фирм травить народ поддельными продуктами, сделал нищими несколько десятков честных, совсем не ленивых и далеко не тупых предпринимателей, а пару-тройку порядочных людей и вовсе превратил в холодные трупы. И вот, по сравнению с этим, просто смотреть на закатные облака и чувствовать запах вечерней природы, вечернего городка, чувствовать себя частью красоты, а не бандитских схем, чувствовать, что живешь…

Андрей замолчал, несколько смущенно, как бы осознав, что слишком много наговорил, и неизвестно, как это все восприняла Таня.

— Ладно, Танюш, я увлекся. Пойду. Мне завтра в пять утра в Киев выезжать. Спокойной ночи!

Глава 41

Клад из дубовой рощи пропал бесследно. Наследство Грюнберга растворилось в Реке Времени. Но Таня совсем забыла о том, что Грюнберг был не единственным ее знакомым четырнадцатого года, кто дерибанил румынские сокровища и прятал клады. Таня забыла, а Глеб Сергеевич и Андрей, оказывается, помнили, и приберегли этот вариант в качестве запасного: старый железнодорожник. Семен Терентьевич. Вместе с Грюнбергом он урвал свой кусок румынских ценностей, и тоже не возил их долго с собой, припрятал. Но где припрятал? Это еще предстояло узнать.

Зато Андрей выяснил, что Семен Терентьевич посещал Крым в 1925 году. Его постаревшая, но узнаваемая физиономия обнаружилась на двух фотографиях коктебельского лета-1925, в каком-то писательском архиве. А уже в 1929 году Семен Терентьевич скончался в больнице небольшого городка на Волге. Удалось проследить основные вехи его биографии двадцатых годов. Предпринимателем в эпоху нэпа он не стал, никаких явных инвестиций не делал. Судя по всему, свою долю румынской добычи он не тратил до самой смерти. Глеб Сергеевич загорелся идеей пересечься с железнодорожником в Коктебеле в 1925 году и выудить сведения о местонахождении клада.

Октябрьским днем Таня и Андрей вошли в пещеру посреди заповедника и вновь оказались лицом к лицу с Пирамидой. Глеб Сергеевич только подвез их до леса, остался в современном Крыму. Путешествий во времени он почему-то избегал. Через несколько часов они уже шли обратной дорогой, но не в октябре, а в июне, да еще и 1925 года. На северном плато Чатыр-Даг, как и на шоссе Алушта-Симферополь, ничто не указывало на власть большевиков. Такая же яйла, такие же пучеглазые автомобили с пассажирами в белых панамах.

И только в Симферополе эпоха дала себя знать.

На пъедестале екатерининского памятника стоял, вместо знаменитой царственной дамы, мощный мачо с кувалдой, занесенной над шаром, символизирующем планету Земля. Шар был опутан цепями, которые и разбивал удалой молотобоец, как бы освобождая мировой пролетариат от буржуазных оков. Молотобоец, будь он во плоти да в осьмнадцатом веке, понравился бы, верно, царице, питавшей известную слабость к атлетически сложенным крупным мужчинам. Комсомолкам Симферополя и гостьям-москвичкам герой-молотобоец тоже наверняка нравился — во всяком случае, нравился больше, чем пышнотелая царица. Место изваяний сподвижников Екатерины Второй по бокам пъедестала заняли бюсты Ленина, Маркса и Энгельса.

На вывесках смотрелись экзотикой, по сравнению с четырнадцатым и двадцатым годами, уже не твердые знаки в конце слов, а двуязычие: многие надписи, особенно на государственных учреждениях, дублировались на крымско-татарском языке. Эпоха заалела бесчисленными коммунистическими транспарантами и знаменами, замелькала беспогонными френчами. Изменился фасон женских платьев, среди мужчин появилось много одетых в куртки-толстовки, стало гораздо больше тюбетеек, но в основной своей массе курортники были очень похожими на прежних, довоенных. А вот изобилие деликатесов и разнообразной одежды в магазинах было почти такое же, как в четырнадцатом году.

Как и тогда, в первом путешествии, устроили шоппинг, и Андрей расплачивался приобретенными на антикварном рынке начала XXI века купюрами, только уже не с двуглавыми орлами, а с серпом и молотом.

В Феодосию отправились на такси. Сидевший в этом открытом автомобиле рядом с усатым водителем Андрей, в свежекупленной белой фуражке, напоминал Остапа Бендера из «Золотого теленка». Таня в своей одежде по моде двадцатых годов чувствовала себя тоже литературным персонажем. Только не знала точно, каким. Зосей ли Синицкой из Одессы-Черноморска, Маргаритой ли из арбатского особняка? Как-то скуповата оказалась советская литература тех лет на ярких женщин-современниц. Герои-офицеры, герои-комиссары, герои-ученые, герои-аферисты — это сколько угодно, а героини все больше на втором плане. Разве что та москвичка, ставшая ведьмой…

Глава 42

Карадаг все так же смотрел в море профилем Волошина, и белые домики поселка были издалека такими же, как в четырнацатом году, и так же парили орлы. Вблизи, правда, прибрежные домики оказались довольно обшарпанными, кое-где с сильно облупленной краской и штукатуркой.

«Это еще что, барышня, — сказал ей в ответ на сетование по этому поводу чернявый крестьянин, — три года назад тут у нас половина дач без стекол стояла. Иные и без крыш. И дачников не было. Сейчас совсем другое дело».

Таня и Андрей сняли себе по комнате. Двое суток прочесывали, вместе и поодиночке, поселок с его ближайшим окрестностями, в поисках Семена Терентьевича.

Таня наконец-то увидела — и не раз! — местного патриарха, Макса. Он всегда был в центре внимания, окружен людьми, что-то говорил или внимательно слушал, и войти в круг его собеседников не представилось Тане возможным. Впрочем, даже издалека наблюдать его необычную, в рубахе навыпуск, фигуру, массивную, с бородатой и гривастой головой то ли средневекового короля, то ли Зевса-Громовержца, было захватывающе.

Пытаясь внедриться в круг Волошина, да и просто из любопытства к жизни этого интеллигентского очага, волошинского дома, Таня внимательно прислушивалась к разговорам его друзей-жильцов. Люди были интересные, очень разные. В разговорах простые бытовые темы, самые пошлые сплетни причудливо переплетались с замысловатой терминологией. Беседовали о суккубах и инкубах, антропософии и герменевтике, маньеризме, футуризме, имажинизме, сотнях других культурологических и политических «измов», жонглировали фразами на иностранных языках, декламировали стихи. Таскали воду в ведрах, развешивали белье, мыли на пляже посуду, натирая ее песком и особой моющей глиной — «килом», добываемой в речке. Этот кил использовали и для мытья тела. Рисовали друг друга, увлеченно искали необычные камешки. Бродили по окрестным холмам. Отправлялись в прогулки на рыбацкой лодке. Или просто блаженно лежали на длинном песчано-галечном пляже.