С высоты тысяча метров, на которой мы сейчас летим, земля под нами кажется совершенно плоской и однообразной. Различаются лишь вспаханные поля, четырехугольные, продолговатые, вонзающиеся в серую степь огромными клиньями одинакового бурого цвета, хотя и разных оттенков. Весенняя вспашка еще свежа, она темная, почти черная, но уже проглянули озимые, и кажется, будто поле озарено тончайшим зеленоватым светом. Мы опускаемся ниже и отчетливо видим, как вдоль пустынного до тех пор волжского берега появляются редкие, разбросанные поселки. И в то же время возникают вырезанные в серовато-зеленой целине траншеи, земляные брустверы артиллерийских укрытий, а затем, подобно мелким, начинающим зарастать царапинам, многочисленные брустверы одиночных стрелковых окопов.

Это Сталинград. Город, чье имя стало символом минувшей войны против фашизма. Предместья его тянутся одной линией, вдоль самой Волги, на десятки километров, потом расширяются на возвышенных склонах, превращаясь в застроенный центр города, чтобы вскоре снова продолжиться по речному берегу еще на десятки километров, в основном занятых заводами и рабочими поселками.

Лоскутом белого полотна в просторной степи показалась бетонная дорожка аэродрома, и вот мы уже совсем близко к земле

Но лишь ступив собственными ногами на землю, вы почувствуете бескрайность этого предела, физически ощутите силу пространства, на котором шаги ваши подобны суете муравьев.

Приезжая куда-нибудь впервые, я всегда по давней привычке хочу проверить и опробовать землю, на которую я ступил, не только взглядом и носком ботинка, но раскрошить ее в пальцах, потому что так начинается знакомство со всем, что живет и существует на нашей планете. Почва в Сталинграде жирная, но твердая, словно железная, поросшая жесткой травой и степною полынью, которая мельче нашей, но пахнет значительно сильнее, когда вы разотрете ее в ладонях. И сразу ясно: эта земля легко не дается ни пахарю, ни завоевателю.

Четырнадцать километров избитой проселочной дороги ведут от аэродрома к городу. Мы едем в автобусе, идущем уверенно и неторопливо. За эти двадцать пять минут мы вновь переживаем одну из величайших трагедий мировой истории. И необычным образом. Рядом со мною сидит человек, один из руководителей местного Совета, он является нашим гидом, худощавый, загорелый (здесь все люди в конце апреля уже покрыты загаром), несуетливый и скупой на слова. Загорелой рукой он указывает на высоты холмистой местности, которая ближе к городу становится более изрезанной, рассказывает, где располагались позиции захватчиков, а где — защитников. Из его слов на этой абсолютно безлюдной степи перед нами возникают фашистские части немцев, венгров и румын, и снова немцев, все новые и новые немецкие части, такие, какими запомнила их Европа: моторизованные и механизированные, вооруженные до зубов и хорошо снабженные, но неизменно голодные и алчущие. Говоря о вражеском наступлении, он употребляет слово «немец» в единственном числе:

— Вот здесь немцу удалось прорвать нашу оборону. Здесь мы его задержали. Здесь румыны и венгры отступили, а немец окопался.

Немецкого захватчика он представляет себе конкретно; собственно говоря, он и не представляет его, а просто вспоминает, так как сам был солдатом, защищал этот город.

И пока он рассказывает, по обе стороны дороги, как иллюстрация, возникают разбитые и не пригодные ни к чему остатки танков и уничтоженных самолетов.

— Собираем, вывозим, — спокойно объясняет человек, — переплавляем, стараемся снова использовать оставшийся металл, но его еще много в этих местах. Что вы хотите, вот здесь, например, только вторая гвардейская авиадивизия, защищавшая город, сбила триста тридцать шесть вражеских самолетов, большой частью крупных транспортных «юнкерсов».

Я смотрю на окружающую нас равнину и вижу в редкой высокой траве белеющие кости. И опять человек спокойно объясняет:

— Много народу полегло. Под Сталинградом похоронены сотни тысяч немцев. Хоронили наскоро, чтоб избежать эпидемий, в замерзшую, покрытую снегом землю. А потом странной игрой природы немецкие кладбища с течением времени вдруг стали вылезать на поверхность, и пришлось их опять закапывать.

Мы остановились ненадолго в этом пустынном краю. Обмениваемся будничными фразами, но в душе каждый полон величия этого места и момента. И той частицей души, которая навеки остается детской, ждешь, что в любой миг может появиться что-то неожиданное, показать нам, что это вовсе не обыкновенная пустынная степь, но арена фантастических подвигов, воспламенивших миллионы людей на земном шаре!

Арены великих исторических столкновений всегда представляются нам как бы вне географических карт и государственных границ, точно некая собственность всего человечества; таково и это поле сражения, где мы сейчас стоим. Однако это поле сражения — часть живой жизни, часть коллективной и личной судьбы каждого из нас. Мы пережили эту историю всеми своими нервами, всем сердцем и всей душой, мы переболели ею. Можно без преувеличения утверждать, что в течение пяти месяцев, пока длилась битва под Сталинградом, нигде в мире, куда попадают газеты, где слушают радио или куда хотя бы доносятся слухи о военных действиях, не было человека, который остался бы равнодушным и безучастным к борьбе, которая шла за Сталинград. Каждый по-своему переживал Сталинград и как личную драму. Лучше всего это известно тем из нас, кто воевал и следил за каждым мгновением битвы за Сталинград, видя в ней свою собственную судьбу и свою собственную борьбу. Это знают и те, кто прожил годы немецкой оккупации в Сербии и помнит, как небольшой народ, часто малограмотные люди воспринимали тогда сообщения о боях под Сталинградом, кто изо дня в день следил за схваткой на подступах к далекому городу как ни за одним другим событием этой войны. И вот в начале ноября 1942 года радио союзников сообщило, что наступил семьдесят второй день безуспешного немецкого наступления под Сталинградом, тем самым пройдена критическая точка и попытку Гитлера можно считать провалившейся. Тогда народ, для которого песня всегда была оружием борьбы, стал распевать частушку на мотив популярной народной песни, в которой издевался над оккупантами. Повсюду можно было услышать эту частушку, где высмеивались «страдания» Гитлера по поводу неудачи под Сталинградом:

За эту частушку рабочих хватали прямо на улицах, пастухов — возле овец, и даже мальчишки-подмастерья, демонстративно насвистывавшие одну мелодию, попадали под арест.

Голос нашего гида, который начал рассказывать историю Сталинградской битвы, прервал мои воспоминания.

И пока он рассказывал о сражении, разгоревшемся на земле, где мы стояли, один из моих товарищей поднял с земли небольшую металлическую пластинку. И передал ее мне. Такие пластинки служили немецким солдатам удостоверением личности. На этой стояло имя: Иоганн Карт, Эйзенах. Затем следовали какие-то цифры, должно быть обозначавшие год рождения и номер части, к которой принадлежал солдат, однако разобрать их было уже трудно из-за ржавчины. Кем был этот несчастный? Одним из тех немцев, от имени которых в разгар первых побед в ноябре 1939 года какой-то фашистский литератор заявил: «Людям свойственны многие возвышенные переживания, но одно из самых прекрасных — шагать по побежденной земле»! Или, может быть, он был простым человеком, позволившим, подобно тысячам других, вести себя тем, кто любил шагать по земле побежденной страны? Кто знает? Он принадлежал к миллионной армии завоевателя, который, как говорил в свое время Корнель, «вышел на грабеж — и повстречался с боем»[41].

С Волги тянет свежий ветерок, слышится его негромкий пронзительный посвист в стеблях степной травы. И, держа в руке металлическую пластинку, я невольно думаю о том, как тяжко было воевать на этой земле, рождающей полынь, и о том, что во много раз тяжелее было встречать смерть завоевателю, натолкнувшемуся на сознательное и неистовое, справедливое и справедливо-яростное сопротивление хорошо руководимого народа, защищавшего свою землю.