Никого не было рядом со мной, кто следил бы за моей работой, руководил бы моим чтением и указал бы мне, что надо делать и читать, кто мог бы разобраться в моих юношеских чувствах, отбросить нездоровое, наносное, помочь выпестовать здоровое и органическое. Кое-как я закончил четвертый класс. Все летние каникулы я провел в своей тесной и сырой комнате или в крохотном парке на берегу Миляцки, размышляя о своем рассказе. Я купил специальный блокнот и тайком от окружающих начал писать.

Трудно сейчас восстановить, что прошло через голову одинокого мальчика в те летние дни. Знаю лишь, что никаких благ прекрасного мира — летних купаний, прогулок и развлечений — я тем летом не видел. Все заслонили гигантские образы из прочитанных рассказов М. Горького.

Лето дозревало, и мой рассказ рос. Когда я его окончил, мне показалось, будто у меня выросли крылья и я вот-вот воспарю над землей.

Пожалуй, лучше пощадить вас и не рассказывать о содержании рассказа, который я и сам успел позабыть. Главным его героем был македонец, который после трудной и бурной жизни в Стамбуле, Салониках и Скопле каким-то образом оказывается в Сараеве, где за чашей вина под звуки цыганской музыки рассказывает незнакомой компании о своих скитаниях, а на другое утро продолжает свой путь подвигов и бродяжничества. Короче говоря, рассказ был составлен таким образом: Челкаш плюс Макар Чудра плюс старуха Изергиль плюс все то мутное и незрелое, что бурлило во мне без всякого порядка и меры.

Едва рассказ был окончен, меня укололо жало тщеславия, которое мучит художников тем сильнее, чем менее они известны и значительны. Меня стало преследовать желание показать кому-нибудь мой рассказ, раз я не могу его напечатать и выпустить в свет, как это делает великий русский, носящий странное имя Максим Горький. Дьявол не давал мне покоя до тех пор, пока однажды я не выбрал двоих друзей, глотавших книги так же, как и я, и не прочитал им свое сочинение, сперва одному, потом другому.

Результат был обескураживающий. Конечно, оба моих критика нашли, что рассказ никуда не годится, что в нем нет жизненной основы и какого-либо смысла и что, самое главное, это всего лишь скверное подражание рассказам М. Горького, с которыми они, разумеется, познакомились по той же книге, что и я.

В справедливости их приговора я не сомневался. Это были умные и хорошие ребята, чье мнение я уважал, и мне представлялось невозможным, чтоб оба они ошибались. Однако удар был страшный. Я чувствовал себя так, словно вдруг упал с огромной высоты. Исчез мой трехмесячный экстаз, я потерял крылья и извивался, мелкий и ничтожный, на твердой и жесткой земле. Жизнь стала унылой, серой и печальной. Мне казалось, что жить не стоит.

Тогда я еще не знал, не мог знать, что мой великий и недостижимый образец, знаменитый М. Горький, в ранней молодости не раз давал себе клятву: «Никогда больше! Никогда ничего больше, ни в стихах, ни в прозе!» Еще меньше я мог знать, что рассказы рождаются не на основе впечатлений от чужих рассказов и не из тщеславной юношеской потребности подражать великим писателям. Мне некому было открыться, никто не мог дать мне совет и помочь в моем наивном, но неподдельном страдании. Самая большая беда нашей ранней молодости в том и заключалась, что и в своих радостях, и в своих муках мы чувствовали себя одинокими и оторванными от прочих людей, которые переживают или переживали те же радости и муки. Это лишало нашу радость самого в ней прекрасного, а нашей юношеской скорби придавало сверхъестественные размеры и неоправданную остроту.

В тот жаркий сентябрьский день, выслушав окончательный приговор своему рассказу, я шел по Бистрику[38] разочарованный и глубоко несчастный. В голове — хаос, в душе — пустота, в пересохшем горле — с трудом сдерживаемое рыдание, и впереди — жизнь без красоты и света, который было меня ненадолго озарил. Я поторопился сжечь зеленую тетрадку с рассказом как свой позор.

Но прошло и это. Раны, которые жизнь наносит нам в юности, сильно болят, но и быстро заживают. Я тоже позабыл свое первое, вероятно, самое большое литературное разочарование. Уже следующей осенью мне попались новые книги и другие сочинения М. Горького. Я навсегда излечился от безумной мысли писать точно такие же рассказы, какие пишет Горький. А в море иного, тяжелого, внешнего и внутреннего опыта потонула и самая память о моем юношеском рассказе, который так жестоко провалился на первом же экзамене.

Впечатления о Сталинграде^{12}

© Перевод А. Романенко

Наша делегация деятелей культуры, в которую входили представители всех югославских народов, провела пять недель в Советском Союзе, знакомясь с культурной жизнью этой братской страны, укрепляя и углубляя уже существующее сотрудничество между нашими обществами дружбы и ВОКСом. Я надеюсь и верю, что нам удалось достигнуть цели и что это скажется и в работе нашего общества. Во всяком случае, эта поездка обогатила нас во всех отношениях и стала для нас подлинным событием.

Отправляясь в путь, мы следовали нашим давним добрым традициям. Вот так же протоиерей Матия Ненадович сто сорок лет назад выехал в Россию из Сербии с целью «Сербию с Россией познакомить», так и Негош ехал по этой дороге из Черногории, так же двигались деятели культуры из Хорватии от Рачкого и Ягича до Цесарца и Крлежи[39]. Однако, следуя давним добрым традициям, мы ехали по новым дорогам, которые показывает человечеству современная Советская Россия в своем стремительном победоносном развитии за последние три десятилетия.

Прежде всего я должен сказать, что представителей нашей культуры в Советском Союзе принимали по-братски искрение и тепло. Повсюду нас встречали, как родные встречают родных. Ни на миг ни кто из нас не чувствовал себя иностранцем. В том большом мире, что называется Советским Союзом, имена Югославии и маршала Тито популярны и известны очень многим и произносятся всегда с глубокой симпатией и сердечностью. Широкие массы людей знают о борьбе наших народов за освобождение, о мужестве югославских партизан, а также о сегодняшних стремлениях и усилиях народного государства ФНРЮ.

Деятели советской культуры стремятся поближе познакомиться с прошлым наших народов, с их нынешними художественными и научными достижениями. Со своей стороны, как я уже говорил, мы привезли из этой поездки драгоценный опыт, познакомившись с культурной жизнью советских народов. У нас были и будут в дальнейшем возможности подробнее рассказать об этом нашем опыте и устно и письменно. Сегодня мне хотелось бы поделиться лишь своими впечатлениями о недолгом пребывании в Сталинграде. Я знаю, что многим из вас история битвы под Сталинградом известна лучше, чем мне, и что об этом существует целая литература, но сейчас речь пойдет только о впечатлениях писателя, который считает долгом поделиться своими впечатлениями в той мере, в какой их вообще можно выразить словами и передать другим.

Подлетая на самолете с юга, вы некоторое время плывете над настоящей пустыней, на поверхности которой черная низкорослая трава борется с песчаными отмелями, белыми, как высохшие соляные озера. Однако постепенно песчаные острова встречаются реже и реже, растительность становится гуще, выше и приобретает чуть приметный зеленоватый оттенок. И вдруг вы замечаете темно-красную тропинку, петляющую по зарослям. Радостью вспыхивает ваш взгляд, радостно становится на душе. Тропы, проложенные людьми, петляя, выступают перед вами, точно буквы общечеловеческого алфавита, от которого после неразборчивых и непонятных узоров холодной и неприятной пустыни у вас теплеет на душе. Постепенно мелкое и пестрое письмо тропинок и троп превращается в проселки, затем в шоссе, а однообразие равнины разбивается огромной излучиной Волги. И вот вы смотрите на Волгу, знакомую вам по рассказам и стихам. Это не просто река, это стихия, но спокойная, хотя и могучая стихия. Расходятся и пропадают из виду ее рукава, точно родственники, и дальше текут сами по себе, отдельными реками, как бы не ведая друг о друге. И вам сразу становится ясно, что здесь непригодны обыкновенные мерки, что здесь все шире и интенсивнее, глубже и выше: и жизнь, и смерть, и созидание, и страдание. Или, как сказал в свое время поэт: Россию аршином не измерить![40]