— Главным критерием всему всегда было, есть и будет, надо полагать, общество…

— Никто это не оспаривает.

— Так чего же ты?

— Общество вырабатывает законы, а исполняют их, вернее, следят за их исполнением отдельные люди, в данном случае мы с тобой.

— И я это говорю.

— Так вот и скажи, что представляет собой твоя мера: линейку, арифмометр, безмен?

— Ты шутишь, а я говорю серьезные вещи. Ведь дело идет о сложной психологической структуре людей, и здесь нужны точные критерии и мерки, чтобы определить именно эту психологическую структуру…

«Ну, понес: термины, термины, теперь не остановишь», — недовольно подумал Егор, продолжая листать ипатинское дело. Он всеми силами старался вникнуть в то, что читал, но неторопливый и ровный голос Лаврушина поминутно отвлекал его.

— Ты все говоришь и говоришь, ты же мешаешь мне.

— Но разве я не прав?

— Может быть… Знаешь что, ты дай мне дело с собой на вечер.

— Возьми, тебе-то я могу доверить, а?

— Ну, разумеется.

— Только на вечер, и не подводи. Возьми-ка вот газету.

Егор взял протянутую ему газету и принялся не спеша, аккуратно заворачивать в нее ипатинское дело.

— Я думаю, завтра мы еще вернемся к нашему разговору, — опять начал Лаврушин. — Мы еще многое должны себе уяснить: и в отношении общественности и в отношении норм и отклонений… Да! — перебил он себя, и лицо его снова сразу все, от залысин до подбородка, оживилось и приняло то выражение лукавства и довольства, какое было привычно, естественно ему и было знакомо и неприятно Егору. — Ты знаешь, кто он, с кем я тебя вчера знакомил? Богатенков, сын вашего подполковника, начальника отделения… Ну? — повторил он секунду спустя и, не видя особенного удивления на лице Егора и, главное, не слыша ответа на свой намек и опять испытывая прилив мучившей его тихой, неприязненной зависти к Егору, добавил: — Между прочим, историк, закончил диссертацию.

— Хлюст.

— Ты же не знаешь его.

— Хлюст, — повторил Егор, беря готовый сверток под мышку.

— Но ты же совсем не знаешь его.

— Возможно. Ну, до завтра, — сказал Егор и, пожав Лаврушину руку, не глядя на него, быстрым шагом вышел из кабинета.

XI

Для Егора то, что он делал (особенно когда он начинал что-либо), всегда представлялось значительным. Таким он считал теперь «дело Ипатина» и потому, выйдя из городской прокуратуры, не мог думать ни о чем другом. «Ведь это преступление, если все действительно так, как я думаю, — говорил он себе, вспоминая Лаврушина и мысленно обращаясь к нему. — Ну, допустим, формально ты прав, но разве может быть в нашем деле формальность? Каждый отдельный случай требует всегда своего подхода. Я тоже за строгие меры, но если я говорю «Отбросы…», то ведь имею в виду преступников, а не это твое обобщающее «все они…». У нас совершенно разные точки зрения», — думал Егор. Он вспомнил Ипатина, как он видел его вчера лежащим в гробу, и эта картина лишь сильнее утверждала его в решимости разобраться во всем. «Нет у меня предвзятости, но есть долг», — уже с горячностью повторил он, сворачивая за угол высокого серого здания и подходя к отделению.

В то самое время к подъезду отделения подъехал подполковник Богатенков. Он вылез из машины и несколько секунд, прежде чем подняться по ступенькам к двери, стоял внизу и смотрел на приближавшегося Егора. Он был мрачен, устал, и лицо его выражало недовольство, что сразу же заметил Егор; но хотя недовольство это происходило вовсе не оттого, что подполковник увидел его, Егору показалось, что выражение это на лице подполковника появилось именно в тот момент, когда он посмотрел на него. «Чувствительная девица», — мысленно произнес Егор свое обычное, что произносил в минуты, когда бывал в чем-нибудь не согласен с Богатенковым, как на прошедшей летучке, о которой он вспомнил: и свои мысли, и реплику, и разговор после летучки в кабинете, и все свое отношение к чрезмерной осторожности и, как ему казалось, нерешительности подполковника. Еще отчетливее, чем он только что представлял себе Ипатина, каким он видел его вчера в гробу в его доме, он представил себе Андрейчикова на обочине в свете фар, каким видел и запоминал его в ту ночь, и все связанное с этим убийством, все прежние доводы и рассуждения сейчас снова как бы захлестнули Егора. И так же, как минуту назад он думал о Лаврушине, он подумал теперь о Богатенкове. «Формально он тоже прав; он не арестовал Брагу, тогда как эти самые Браги, эти отбросы… вот о ком надо: «Все они!» — торопливо говорил себе Егор, приближаясь к Богатенкову. Но вместе с тем, чем ближе подходил он к Богатенкову, тем сильнее чувствовал в себе неловкость перед пожилым подполковником за эти свои мысли. Он видел уже не столько суровость, как усталость на его лице; он как бы впервые заметил, что все лицо Богатенкова и особенно лоб изрезаны тяжелыми морщинами; морщины эти, освещенные солнцем, казались теперь резче, будто в глубине их лежали тени. То, что Егор никогда не мог проникнуть в ход мыслей подполковника, тогда как другие люди казались простыми и понятными, удивляло Егора и пробуждало в нем любопытство к этому неизменно спокойному человеку. То же любопытство, но острее он испытывал теперь, подходя к подполковнику. Он все яснее видел в глазах Богатенкова выражение доброты и участия, и оно откликалось в душе самого Егора. Он совсем смутился, уловив непривычную, не слышанную им прежде усталость в голосе подполковника: и когда здоровался с ним, и когда, поднимаясь по ступенькам к двери, напомнил Богатенкову о своем отпуске.

— К матери хотелось, пока лето.

— Заканчивайте «парфюмерное», и я подпишу приказ.

Чтобы попасть к себе в кабинет, Егор должен был пройти по коридору мимо двери, ведущей в паспортный отдел, за которой сидела Шура; проходя же мимо этой двери, он не мог не подумать о Шуре и не ощутить в себе все чувства к ней, какими жил он эти последние дни, особенно сегодняшнее утро, и не мог не вернуться к тому своему состоянию нежности и счастья, когда все окружающее как бы отдалялось от него и становилось незначительным и неощутимым, а значительным было только сознание своего счастья, своей радости и своего отношения к Шуре. Он не мог не вернуться к этому своему состоянию и вновь не сказать себе с тем особенным волнением, как говорил утром: «Чего я боюсь, откуда во мне робость? Сегодня же и непременно, и больше ни дня отсрочки!» Он проходил мимо двери с тем невольно приглушенным в себе дыханием и тем отчетливо слышимым им биением своего сердца, как еще никогда не было с ним, и состояние это было приятно ему и приподнимало и окрыляло его. «Чего мне ждать и зачем мне ждать? — продолжал рассуждать он, уже войдя в кабинет и разворачивая на столе ипатинское дело. — И что за глупый вопрос: буду ли я с ней счастлив всегда? Такого вопроса нет и не может быть! С ней, да, с ней, и что мне еще надо!» Он положил перед собой ипатинское дело, но еще не скоро принялся просматривать его. Прежде ему надо было успокоиться, чтобы возвратиться к размышлениям об Ипатине и Лаврушине. Но когда он сказал себе: «Ну, формалист!» — имея в виду Лаврушина, он уже не испытывал прежней решимости непременно и теперь же, не откладывая ни на час, разобраться в своих предположениях. Он вдруг подумал, что не так-то просто обвинить Лаврушина, потому что умер старик от сердечного приступа, и врачебное освидетельствование не сможет, пожалуй, установить, какими обстоятельствами был вызван этот приступ. «Ну он внес его в список. Но внести в список можно и должно просто ради проверки. Ведь и так можно поставить вопрос, и тогда… Тем более все недоказуемо, — думал Егор, удивляясь, как еще там, у Лаврушина, не пришло ему в голову это. — Если уж обвинять Лаврушина, то надо обвинять и себя! Ведь и сам я, пожалуй, не менее виноват в смерти старика Ипатина, чем Лаврушин, потому что для Ипатина последним толчком было, очевидно, не только лаврушинское «все они…», но и мое отношение к нему в то утро, когда он с истрепанной и захватанной пальцами домовой книгой молча сидел в моем кабинете…» Как только Егор сказал себе это, он тут же инстинктивно, как все люди, чувствуя, что ему надо оправдаться, подумал, что если бы не та минутная тишина ожидания и напряжения, какую он привык выдерживать каждый раз перед допросом, та самая минутная тишина, которую подполковник Богатенков всегда называет «психологическим фактором воздействия», и если бы не летучка, на которую надо было спешить, — все было бы иначе, все выяснилось бы, и старик, успокоенный, а не удрученный, вернулся домой. «Ведь он давал мне домовую книгу, ведь вот в чем суть!» — говорил он себе.