Но Санния не была ни смущена, ни сконфужена. Хотя ей было всего семнадцать лет, лишь на два года больше, чем Мухсину, она чувствовала себя гораздо свободнее. Это была уже женщина в полном расцвете физических и духовных сил. Разговаривая с Мухсином, она время от времени опускала свои длинные черные ресницы и смеялась мягким, женственным смехом, только изредка разрешая себе скромно, застенчиво на него взглянуть. Но то было не естественное смущение, а кокетство. Может быть, это самая привлекательная черта египтянки. Ведь уроженка долины Нила — искуснейшая кокетка в мире. Она чутьем угадывает, какое впечатление может произвести один-единственный взгляд, и поэтому не часто дарит его собеседнику. Египтянка не расточает свои взгляды, как бойкая, подвижная француженка, а ценит их, бережет и прячет под опущенными ресницами, как прячут меч в ножнах, пока не наступает решительный момент. Тогда она поднимает голову и бросает один-единственный взор, которым выражает все, что хочет.

Наконец Санния прервала молчание и ласково сказала:

— Сюда, пожалуйста, Мухсин-бек.

Указав на большое кресло возле рояля, она, улыбаясь, спросила:

— Чему же ты будешь меня сегодня учить, профессор?

Мухсин ответил с удручающей вежливостью:

— Чему захотите, ханум.

— Не знаю почему, но мне по душе современные модные песенки, — с улыбкой сказала Санния. — Правда, вчерашняя песня, хоть она и старинная, мне тоже очень понравилась. Первый раз в жизни мне так полюбилась старинная песня. Это твоя заслуга, Мухсин-бек. Право, ты прекрасно ее спел, и твоя манера петь тоже удивительно хороша.

Мухсин покраснел, сердце его трепетно и сладко забилось. Словно почерпнув в этих милых комплиментах решимость, он произнес, заставив себя поднять голову:

— Благодарю, Санния-ханум. Вы очень любезны.

— Уверяю тебя, Мухсин-бек, у тебя редкий голос и поешь ты с большим искусством. Это искусство ты и должен передать мне, не так ли?

Ласково улыбаясь, она подошла к роялю, подняла крышку и села за инструмент.

Мухсин был совершенно очарован. Ему хотелось побороть свое смущение и побеседовать с Саннией. Подойдя к роялю, он сказал, стараясь казаться находчивым и остроумным:

— Это и есть тот рояль, на котором ты научишь меня играть, не так ли?

Но как только он это произнес, кровь бросилась ему в лицо. Санния метнула на него взгляд, перед которым не устояло бы сердце даже самого жестокого амалекитянина[31], и ответила:

— Конечно. И даже ручаюсь за быстрый успех. Ведь у тебя прекрасный слух.

Она повернулась к роялю и пробежала пальцами по клавишам. Мухсин стоял позади нее. Он немного успокоился, ведь, сидя к нему спиной, Санния не могла его видеть. Мальчик украдкой рассматривал девушку и впервые заметил цвет ее волос и модную стрижку. Он пожирал глазами ослепительно белую шею Саннии и ее прелестную головку, окруженную нимбом черных блестящих волос. Мухсину вспомнилась одна иллюстрация в учебнике истории древнего Египта. Ему очень нравилась эта картинка, и он часто рассматривал ее на уроке истории, уносясь в мир грез, пока голос учителя не возвращал его к действительности. Картинка изображала женщину с подстриженными волосами, блестевшими как полумесяц из черного дерева: то была Изида.

Вдруг Санния подняла голову и с улыбкой обернулась.

— Знаешь, Мухсин, я что-то забыла, — сказала она.

Мальчик удивленно взглянул на нее, словно пробуждаясь от сна. Он испугался, подумав, что, может быть, Санния перехватила его восторженные взгляды.

— Что же именно? — тревожно спросил он.

— Я хотела попросить тебя рассказать мне про певицу Шахлу, которая научила тебя своему искусству.

Помолчав немного, чтобы голос не выдал его волнения, Мухсин наконец сказал:

— Ах, вот оно что! Но ведь это было так давно.

— Мне хочется знать, — просительно, с милым кокетством сказала Санния. — Расскажи, Мухсин, пожалуйста.

— Правда? Тебе хочется это знать? — удивленно и радостно воскликнул Мухсин.

— Да. Расскажи мне, как ты познакомился с Шахлой.

Мухсин молчал, вспоминая далекое прошлое.

— Шахла?.. Я уже забыл. Ведь я был еще совсем маленьким, — задумчиво произнес он. — Но кое-что я помню, это были чудесные дни. И я был тогда так счастлив! Да, да. Вспомнил, вспомнил!

Лицо Мухсина вдруг потемнело и изменилось. Это уже не было лицо наивного, застенчивого ребенка. В одно мгновение оно стало лицом зрелого мужчины, отражавшим глубокие переживания.

— Да! Я не забыл этого, — прошептал он как бы про себя.

Девушка удивленно и внимательно смотрела на него, вглядываясь в одухотворенное лицо мальчика, в его мечтательные глаза, старающиеся приподнять завесу над далекими, давно минувшими днями.

Глава девятая

Когда певица Шахла стала бывать в доме его родных, Мухсину шел шестой год. Сближение певицы с его семьей произошло не совсем случайно. В то время бабушка Мухсина заболела какой-то тяжелой нервной болезнью, и против ее недуга не находили лекарства. После длительного лечения один из врачей, безуспешно перепробовав все средства, заявил, что больше всего ей нужны покой, душевный мир и развлечения.

— Развлекайте больную как только можете, — посоветовал он родным. — Увеселения и удовольствия, быть может, помогут ей.

— Да, но как же нам развлекать ее, доктор?

— Музыкой, танцами, пением. Музыка — лучшее лекарство для таких больных.

Тогда-то и подвернулся этот счастливый случай. Мать Мухсина увидела знаменитую певицу на свадьбе одной родственницы, и она понравилась ей своими прекрасными манерами, вежливостью и скромностью. Шахла показалась ей очень привлекательной. Певица тоже отметила мать Мухсина среди остальных гостей, пораженная ее красотой. Женщины познакомились, и мать Мухсина вспомнила о больной, которую, по мнению врачей, могла исцелить музыка. Воспользовавшись случаем, она пригласила Шахлу к себе.

С тех пор Лабиба Шахла со своим ансамблем ежегодно приезжала к родным Мухсина в Даманхур и жила у них все лето на положении почетной гостьи. Там она отдыхала душой, наслаждаясь красотой природы и свежим воздухом, пела и плясала, развлекая больную старуху. Певица заражала всех своей жизнерадостностью и весельем.

Время, которое Шахла проводила со своим ансамблем в доме Хамид-бека аль-Атыфи, его обитатели считали лучшими днями своей жизни. Их безмятежность нарушал только антрепренер хаджи Ахмед аль-Мутайиб, который, получив выгодное приглашение, иногда вызывал Шахлу с ее ансамблем на какой-нибудь вечер. Больше всех радовался приезду певицы маленький Мухсин. Он ждал весь год и по пальцам считал остающиеся месяцы. Каждый раз, как кончался месяц, сердце его трепетало от счастья.

Как прекрасны были детские грезы, как сладостен мир, рождавшийся в душе мальчика в те годы! Особенно блаженствовал Мухсин, когда его называли членом ансамбля. Он хотел только одного: все время быть около певицы и петь вместе с ней. Сколько раз сердился он и плакал от обиды, когда кто-нибудь забывал назвать его музыкантом, как Хафзию, Нагию или слепую Сельму. Как часто он гневно требовал, чтобы его научили жаргону, на котором певицы разговаривают между собой.

Мальчик полностью вошел в жизнь ансамбля и усвоил все его обычаи, разделяя преданность, уважение и любовь его участников к своей руководительнице, госпоже Лабибе Шахле.

Нет! Никогда он не забудет радостного трепета, который испытывал, устроившись на полу среди музыкантш, окружавших певицу, возвышавшуюся над ними в своем большом кресле с лютней в руках. Иногда он поднимал глаза и смотрел на нее, как взирают на божество, охваченный таким восторгом, который не опишешь, не выразишь словами.

Эта красивая тридцатилетняя женщина порою вызывала в душе мальчика какое-то странное чувство, особенно на вечеринках и праздниках, когда она выходила в своем блестящем уборе к гостям, собравшимся у родных Мухсина, чтобы ее послушать.