Павел сразу проснулся и сел на постели. Через окно в комнату проникал тусклый свет. Лампа на столе потухла, лампадка чуть-чуть мерцала. Лица больной почти не было видно за тенью подушки.

Неужели умерла?

Павел вскочил и наклонился над матерью. Она дышала очень тихо, но дышала. Павел переменил компресс. Легкий храп вырвался из груди больной.

Слава Богу, что нет этого страшного бреда. Непрерывный спор с кем-то кончился, — почему-то подумал Павел.

Храп, похожий на стон, повторился. Павел взял Веру Николаевну за руку. Рука была холодная и тяжелая. Вдруг всё тело дернулось, еще, еще, немного сильнее, опять слабее… еще раз… она вытянулась и затихла. Хриплое дыхание, сначала участившееся, прекратилось. Она вздохнула еще раз совсем слабо и… это было всё.

Павел на минуту оцепенел. Нет, нет… не может быть так просто! Еще маленьким ребенком, когда во сне, как кошмар, ему представлялась смерть матери, Павел просыпался от ужаса и ему казалось, что он не переживет этого. Теперь, когда это так просто случилось, он не чувствовал почти никакого горя. Странно — даже некоторое облегчение. То, что сейчас перестало дышать, уже давно не было Верой Николаевной. Образ матери остался где-то реально существующим вне этого жалкого, теперь бездушного тела.

Господи, какой я жестокий, — с ужасом подумал Павел. — Что теперь надо делать? Кажется, пока она не остыла, надо сложить на груди руки.

Он опять наклонился к телу. Надо еще плотнее закрыть глаза — другим может показаться неприятным, как она глядит из-под век. Руки были еще гибкие и легли на грудь. Надо сказать Марье Петровне. Странно, я мыслю совсем нормально и ничего не забываю… Кстати, надо умыться.

Павел вышел в сени, взял железный ковш и налил в белый эмалированный таз воду из широкого железного ведра.

— Ну, как? — Марья Петровна, неслышно ступая босыми ногами, подошла сзади. Ну, как? — повторила Марья Петровна.

Павел повернулся и хотел сказать, что… хотел, и не мог выговорить — как будто, пока не было произнесено это страшное слово, всё происшедшее могло иметь какое-то совсем другое значение.

Глаза Марьи Петровны расширились, толстое лицо побледнело, рот исказился смешной гримасой. Павел повернулся к тазу и, когда хозяйка зарыдала, начал умываться холодной, пахнущей железом водой.

Широкая грязная дорога шла лесом. Больше всего листьев сохранилось на дубах. Осень окончательно подготовила природу к морозам и снегу. Трава засохла, сорванные с деревьев листья почернели от дождей, птицы улетели. Только пестрые синички продолжали стрекотать на голых ветках.

После похорон Павел один возвращался в город. Вдруг радостное чувство свободы кощунственно вторглось в душу. Откуда это глупое неуместное чувство, — подумал Павел. — Без нее мне будет только тяжелее. Зато рискуя, теперь надо думать только о себе: «Не дожила…», — с болью в сердце вспомнил он слова профессора, друга матери. «Не дожила» — значило: не дожила до освобождения России. Доживем ли мы? Об этом не надо думать — я обязан бороться и у меня нет для этого больше никаких препятствий. С момента смерти Веры Николаевны Павел почти не вспоминал Нату.

Лес кончился и началось широкое, уходящее в холмистую даль поле. Над полем висели низкие, серые облака. Свежий ветер дул в лицо и заставлял наклонять голову.

Глава четвертая

КОТЕЛ 1929 ГОДА

— Я удивляюсь вашей неактивности. Чисто религиозные вопросы очень важны, но сейчас такой момент, когда страна кипит, как котел. Большевики стараются прекратить кипение, герметически закупорив этот котел, но такой метод может привести только к общему взрыву.

Лампа была ввинчена в патрон, приделанный прямо к спускающемуся с потолка проводу. Абажуром служил кусок слоновой бумаги, свернутой коронкой и скрепленной черной английской булавкой. Стол был накрыт газетой и завален книгами и журналами. Димитрий Димитриевич кутал рыхлое пятидесятилетнее тело в грубую солдатскую шинель, заменявшую ему пальто, шубу и домашний халат. Желтоватый свет лампы отражался на лысой голове, бросал глубокие черные тени от крупных складок обрюзгшего лица и блестел в возбужденных серых глазах.

— Один из моих племянников учится в сельскохозяйственной академии. Недавно он ездил в Центрально-Черноземную область. В деревнях определенно назревает восстание. Мы не можем сидеть в такой момент сложа руки. Вы не связаны семьей, вы студенты. Мой племянник и его ближайшие друзья уже давно создали подпольную группу.

Павел насторожился.

— Простите, а как зовут вашего племянника? Я спрашиваю потому, что знаю некоторых студентов академии.

Димитрий Димитриевич замолчал и по лицу его пробежала неприятная тень.

— Простите, теперь не принято спрашивать фамилии, но поскольку вы со мной были так откровенны…

— Я вам вполне доверяю, иначе наш разговор был бы невозможен, — перебил с досадой Димитрий Димитриевич. — Его фамилия Золотарев.

Надо его проверить, — решил про себя Павел.

Назвав фамилию Золотарева, Димитрий Димитриевич замолчал и выжидательно глядел на собеседника. Необходимо было что-то ответить.

— Я думаю, — сказал Павел, — что вы недооцениваете силу ГПУ. Агентурная сеть настолько сильна, что любая подпольная организация обречена на неизбежный провал.

В глазах Димитрия Димитриевича появилось выражение неловкости, опасения и досады за несвоевременно начатый разговор — состояние, хорошо знакомое Павлу по опыту собственных неудач. На мгновение ему даже стало жаль старого друга отца и захотелось прекратить игру в прятки, но правила конспирации требовали предварительной проверки связей Димитрия Димитриевича, тем более, что неосторожное упоминание фамилии Золотарева заставляло быть осмотрительным и в то же время давало в руки Павла нужные нити.

— Боясь агентов ГПУ, мы никогда не сумеем освободить Россию.

Димитрий Димитриевич продолжал разговор уже без всякого увлечения, только чтобы не обрывать сразу, повидимому, считая игру проигранной.

Павел встал и начал прощаться.

— Вы не думайте, Димитрий Димитриевич, что я очень боюсь ГПУ, — сказал он пожимая большую мягкую руку адвоката, — если вы мне докажете целесообразность риска, я переменю свое мнение.

В глазах Димитрия Димитриевича сверкнула надежда.

— Заходи, заходи, Павлик, — сказал он опять прежним дружеским тоном, — мы еще с тобой до чего-нибудь договоримся.

Чтобы сократить дорогу, Павел прошел через Москва-реку. Мороз на льду чувствовался еще сильнее. Ночью река казалась шире и мрачнее. Дома на набережной и громада фабрики «Красный Октябрь» на острове между рекой и каналом, казалось, дремали, укрывшись морозной мглой. Снег хрустел громко и отчетливо.

Каково сейчас ссыльным на севере! — подумал Павел и поежился. На узкой тропинке, тянущейся темной полоской к противоположному берегу, не было ни души. Однако, если даже такие люди, как Димитрий Димитриевич, заговорили о подпольной деятельности, значит момент в самом деле острый. Павел вспомнил, как несколько лет назад Димитрий Димитриевич в той же солдатской шинели заходил «на огонек» к Вере Николаевне. Павел знал от матери, что в молодости Димитрий Димитриевич был страшным ловеласом и прожигателем жизни. Революция скрутила блестящего адвоката физически и нравственно, солдатская шинель была видимым символом этого упадка. Павел давно заметил, что люди, подобные Димитрию Димитриевичу, редко умели приспосабливаться к советскому режиму: они были слишком честны, чтобы, решительно перестроив жизнь, довольствоваться аскетическим минимумом, не падая духом. Поэтому Павел никогда серьезно не смотрел на Димитрия Димитриевича, а теперь Димитрий Димитриевич сам вдруг неожиданно заговорил о подпольной работе. Вот уж никак не ожидал! — удивлялся Павел.

Узкие переулки между Остроженкой и Москва-рекой казались родными и уютными после холодной пустоты реки. Через густо замерзшие окна таинственным теплом светилась жизнь.