Тело ныло от неудобной полусидячей позы. Мучительно тянуло домой в теплую постель. Через некоторое время Павел задремал.

— Сейчас приедем, — услышал он неприятно чужой голос Свечина.

Поезд замедлял ход. Через замерзшее окно ничего не было видно. — Однако, местечко должно быть не очень большое! — подумал Павел. Вышли они не на перрон, а прямо на полотно против станции и сразу, перешагнув через проволоку, идущую к семафору, нашли тропинку и пошли через горы снега к темным, занесенным сугробами домам.

— Вам помочь что-нибудь нести? — спросил Свечин.

— Благодарю, я справлюсь один.

— Тут совсем недалеко. Чорт его знает — когда месяц пробудешь вне дома, всегда ждешь какой-нибудь неприятности. Со мной тут еще двое живут — тоже бывшие концлагерники.

Луны не было, но звезды светили так ярко, что идти было нетрудно. Маленькие деревянные домики поселка мирно спали, уткнув носы в снеговые подушки. Вдруг в показавшемся из-за поворота окне блеснул свет.

— Что это? — остановился Свечин, — это в нашем доме свет! Сейчас четыре часа ночи. Может быть, обыск…

Путники остановились в нерешительности. Мороз все крепчал. За узкой тропинкой сразу начинались непроходимые горы покрытого настом, блестевшего от сияния звезд снега.

— Подождите здесь, я пойду узнаю.

Свечин волчьей крадущейся походкой пошел к дому. Видно было, как его фигура скользнула около освещенного окна и приложила ухо к стене. Повидимому, в доме было всё тихо, потому что он прошел вдоль стены и вернулся назад.

— Ничего не слышно. Не ночевать же на улице! Я пойду постучу. — Павел пошел следом. Свечин поднялся на крыльцо по скрипучим ступенькам и постучал. В зловещей, напряженной тишине дома послышался стон, затем чей-то слабый голос, кашель и шаркающие шаги по направлению к двери.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Это я — Свечин. Почему у вас свет? Что-нибудь случилось?

Раздался шум отпираемой двери. — А если там засада НКВД? — пронеслось в голове Павла. Дверь открылась и Свечин решительно, как бы отрезая все возможности бегства, вошел в сени.

— Что у вас такое, почему свет? — спросил он, входя в избу.

— Вы знаете, я чуть не умер… Честное слово, я чуть не умер! — раздался из-за дощатой перегородки тенор необыкновенно женственного тембра.

— Евгений Евгеньевич грибов объелись, — сказала хозяйка, зевая спросонья и крестя рот.

— Чорт знает что такое! — вскипел Свечин, садясь на скамейку и стирая пот с побледневшего лба. — Чорт знает что такое! С вами всегда какая-нибудь глупость случается! — повторил он злым шопотом.

— Не чорт знает что, а грибы были, наверно, ядовитые, — ответил нежный тенор с явной обидой в голосе. — А с вашей стороны очень нехорошо так набрасываться на больного человека.

— Фекла Ивановна, я с собой приятеля привез. Завтра будем искать комнату, а пока, может быть, устроите где-нибудь постель, — обратился Свечин к хозяйке.

— В кухне две лавки составим, перина у меня есть — там еще теплее, чем в комнатах.

Через десять минут Павел уже растянулся на грубой большой перине и моментально заснул, радуясь, что на этот раз теплый угол не ушел от него.

Глава двадцать третья

В ТУПИКЕ

Около полугода уже Павел жил на птичьем положении. За «прописку» в местечке он аккуратно платил пятьдесят рублей в месяц, приезжая из Москвы с большими перерывами всего на два-три дня; остальное время днем он сидел в библиотеках, ночи спал по очереди у знакомых. Субботы и воскресенья Павел проводил дома, в квартире. Все жильцы думали, что Павел командирован под Москву на работу: милиционер сдержал слово и в домоуправлении ничего о Павле не знали. Жизнь в этих условиях стала нелепо мучительной. Часто, проведя с Олей вечер где-нибудь в гостях, Павел сажал ее на трамвай, а сам шел куда-нибудь ночевать. Работа, взятая совместно с толстым коллегой, подходила к концу. Что будет дальше, Павел не знал.

Между тем, общее напряжение всё нарастало. Прыжок Гитлера на Англию не удавался, в то же время отношения немцев и Советов явно портились. В «Известиях» уже писали в сочувственном тоне об английской противовоздушной обороне; в учреждениях и на предприятиях появились присланные лекторы, делавшие довольно объективные доклады о международном положении с выпадами против Германии.

Если они ослабят друг друга, Советы через год довооружатся, нападут и введут коммунизм в Европе силой — тогда и вся наша деятельность пойдет прахом, — думал Павел.

Измученный и уставший, Павел, как всегда, незаметно пробрался домой. Увидев его неожиданно вошедшим в комнату, Оля радостно вскочила, но радость мгновенно исчезла, когда она вгляделась в лицо Павла.

— Ты болен?

— Я… я устал, — Павел тяжело опустился на диван. Анна Павловна бесшумно скользнула за дверь приготовить ужин.

— Смерь температуру, у тебя жар, — дрожащая рука притронулась ко лбу Павла. — Милый, уедем… пожалуйста, уедем! — Оля прильнула к нему и заплакала. — Я не могу, когда ты где-то… я хочу семьи… я хочу ребенка… Бог с ней, с Москвой, — шептала Оля, — я готова на любые трудности, на любые лишения, только вместе.

— Нельзя, Оля, я тебе уже говорил — в случае войны тебе в Москве будет легче. Я все равно везде буду гонимым — я обречен на это. А потерять сразу всех родных, всех знакомых — это ведь безумие. Ты же сама знаешь, что с моим паспортом вообще нельзя жить в крупных городах. А кроме того, — Павел вдруг почувствовал негодование, — кроме того, они нас для того и мучают, чтобы мы сдались. Они хотят сделать нас рабами — всех, весь народ. Я не хочу сдаваться, я буду бороться до конца…

Оля выпрямилась.

— Поступай, как знаешь. Я верю, что ты никогда не поступишь плохо. В конце концов, я люблю тебя именно за это. Только… — она попробовала улыбнуться, — только тебе надо немного отдохнуть. Поживи с нами несколько дней, мы жильцам так и скажем, что ты получил освобождение от врача и приехал болеть домой.

Павел лежал на диване, на своем диване, в своей комнате и не знал, сможет ли он тут оставаться завтра. Оля спала, как всегда, беспокойно, вздрагивая и просыпаясь. На этажерке перед иконой Николая Чудотворца теплилась лампада.

Да, — думал Павел, — в любой момент могут прийти чекисты и прогнать меня — и это не потому, что я работаю в подпольной организации, они этого не знают. Они преследуют миллионы ни в чем неповинных людей еще более, чем меня, — я еще счастлив, я на свободе. Неужели еще не испита до конца чаша предназначенных России страданий.

На другой день, когда Оля ушла на службу, а Анна Павловна за покупками, Павел, изображая больного, лежал на диване и читал. В квартире было тихо. Незаметно Павел заснул. Разбудил его громкоговоритель — сосед-учитель вернулся домой и включил радио. — Покоя нет от этих громкоговорителей! — с ненавистью подумал Павел, встал и вышел в коридор. Из открытой двери комнаты учителя ясно доносились звуки заикающейся, булькающей речи. Это не был голос диктора: в нем чувствовалось такое напряжение и страх, что Павел, еще толком не понимая в чем дело, подошел к открытой двери. Учитель стоял посреди комнаты, смешно расставив ноги и выпучив глаза.

— Немецкие войска напали на Советский Союз! — закричал он, увидев Павла, — говорит сам Молотов!

Павел давно знал, что это будет и ждал этого момента, но, как всегда бывает, новость поразила его, как громом: сердце часто забилось, а дыхание прервалось.

Да, вот она эта лавина, эта бездна, эта фундаментальная встряска… да, всё-таки страшно, но…

— А знаете, — сказал он вдруг учителю, и чувство, похожее на радость, сжало его сердце, — знаете, никто не может сказать, чем эта война кончится, но одно неизбежно: советская власть погибнет!

Учитель не удивился и не испугался его откровенности. Он как-то смешно выпустил из груди воздух, засопел и утвердительно кивнул головой.

Голос Молотова продолжал заикаться в радио. Павел подошел к окну. По улице бежали люди с корзинками в руках. Первой реакцией на войну была попытка запастись продовольствием. Население было уверено, что правительство не сумеет предотвратить голод.