— Нет, не обязуюсь, — спокойно ответил Павел.
— Как не обязуетесь? — покраснел товарищ Слонов, — если вы будете упорствовать, мы выбросим вас из Москвы!
— Видите, товарищ следователь, — Павел опять вперил в собеседника открытый простоватый взгляд, — видите, товарищ следователь, я уже один раз отсидел из-за всяких прохвостов и больше не хочу ни за кого отвечать.
— Ну и что же, — протянул товарищ Слонов, ничего еще не понимая и в то же время не снижая требовательного, властного тона.
— А то, что с меня хватит одного раза. Теперь, конечно, никаких знакомых не завожу и ни про кого ничего не знаю. Кроме того, я человек религиозный, — это теперь не в моде, — ну, и сижу себе дома.
— Очень хорошо, что религиозный, — вдруг обрадовался следователь, — и никаких новых знакомств мы от вас не потребуем.
Провалился Николай, — подумал с тоской Павел, — …однако, следователь совсем неопытный.
— Но что же вам тогда от меня надо? — непонимающе спросил Павел.
— К следующему разу вы напишите свою биографию и принесете характеристики знакомых.
Конечно, это Николай. Хорошо, что я религиозный — значит дело идет о подпольной церкви; «новых знакомств не потребуем», — значит это старый знакомый. — Достигнув намеченной цели, Павел немного успокоился и сразу почувствовал усталость…
— Биографию я могу написать и сейчас, а знакомых у меня нет, значит, и характеристик я писать не могу.
— Так ты нас обманываешь! — заорал товарищ Слонов не своим голосом, — захотел опять в концлагерь!
Всё по шаблону: не помогает ласка, начинает грозить, не помогают угрозы, начнет что-либо обещать, — равнодушно подумал Павел и ничего не ответил.
— Что же ты молчишь? — остановился следователь.
— А что же мне крик на весь военкомат поднимать, что ли? — ласково отозвался Павел.
На этот раз следователь вспылил по-настоящему: — Ну, постой, — бросил он зло и вышел в коридор. Павел слышал, как позвякивал набираемый телефон, затем товарищ Слонов некоторое время говорил тихо, так что нельзя было разобрать слов, а затем кончил разговор нормальным полным голосом:
— Значит, автомобиль будет прислан. Потом он вернулся и как ни в чем не бывало сел напротив.
— Вам придется немного подождать, товарищ Истомин. Хотите закурить? Вот папиросы.
— Нет, благодарю, — холодно отказался Павел, — я не курю.
Следователь сидел молча, искоса следя за выражением лица Павла. Павел боялся много думать, чтобы чем-либо себя не выдать и старался быть по возможности спокойным. — Чорт их знает — могут арестовать, надо было бы успеть предупредить Николая. Как-то там Оля мучится? Может быть, больше не увижу? Павел сейчас же отогнал мысль о жене: нельзя было ничем ослаблять волю.
— Вы футболом интересуетесь? — спросил Павел.
— Нет, — сухо ответил следователь.
Опять водворилось молчание. — Если арестуют — плохо, что со мной ничего нет теплого. Скоро осень, попадать на этап в одном костюме, — гиблое дело… А может быть, и отпустят, помучат еще полчаса неизвестностью, надоест и отпустят.
Товарищ Слонов кончил курить, собрал бумаги и закрыл портфель. В переулке раздался шум автомобиля…
— Поедемте, — встал следователь. Павел пошел за ним через зал и заплеванную приемную. Скамейка, на которой он сидел час тому назад, стояла попрежнему, лоснясь от въевшейся в дерево грязи. У подъезда ждал черный новенький автомобиль «М-1». Шофер повез их, не спрашивая куда. На Лубянку или в Бутырки, — старался сообразить Павел по улицам. Но улицы незнакомого района ничего ему не говорили. Шел дождь, прохожие торопились по домам.
Автомобиль круто свернул в сторону и остановился у подъезда большого дома. На подъезде была вывеска: «Районный Совет… района города Москвы». Павел знал, что в каждом районе есть секретное отделение НКВД, вербующее осведомителей. Пока что дело идет не об аресте.
Вслед за Слоновым Павел прошел большую комнату с множеством дверей, приемную Совета, вошел в небольшую дверь в конце приемной и очутился в коротком коридоре секретного отдела. Оставив здесь Павла, следователь скрылся за одной из дверей. Через минуту Павел был введен в кабинет. Кабинет был просто и уютно обставлен, на полу лежал ковер, в противоположном углу, наискось к окну, стоял большой письменный стол. За столом, выпрямившись во весь рост, в негодующей позе застыл высокий молодой лейтенант НКВД.
Не предлагая сесть, лейтенант с презрением и гневом обратился к Павлу.
— Вы упорствуете и вводите органы власти в заблуждение. Мы выбросим вас из столицы, вы — враг советской власти. Если вы будете еще упорствовать, вас ожидает гораздо худшее.
Павел вспомнил, что на первом допросе, десять лет тому назад, следователь сразу упомянул о пяти годах концлагеря, срок, который и был дан Павлу. Остальные угрозы менялись: расстрел, десять лет, арест матери — всё это было, но срок пять лет повторялся чаще всего. Теперь чаще всего говорят об удалении из Москвы. Очевидно, выбросят-таки.
— Вот что, товарищ следователь, — обратился Павел к высокому молодому человеку, — я уже говорил товарищу Слонову, что готов ответить за себя, но не собираюсь отвечать за других — довольно одного раза. Дать чью либо характеристику — значит принять на себя большую ответственность. Вы ведь не хотите, чтобы я на кого-либо клеветал?
— Конечно, — лейтенант невольно потерял взятый вначале тон.
— Так вот, — продолжал Павел, перебивая, — клеветать нельзя, плохого я ни о ком ничего не знаю, потому что веду очень замкнутый образ жизни. — Павел все время напирал на замкнутый образ жизни. — А писать хорошее опасно. Вон народные комиссары, и то вредители оказываются! Так уж лучше сажайте меня за мой отказ, чем я возьму на себя ответственность за других.
Говоря все это, Павел смотрел на нового следователя так же прямо и открыто, как перед этим смотрел на товарища Слонова, сидящего теперь сбоку, чтобы лучше следить за лицом Павла.
Тонкое злое лицо лейтенанта нервно подергивалось, но Павлу было ясно, что он правильно учел психологию следователя — своеобразная аргументация производила должное впечатление. Чекисту всё сказанное казалось понятным и логичным, вместе с тем ему надо было заставить Павла сделаться осведомителем, поэтому лейтенант закричал, стуча кулаком по столу:
— Я не позволю обманывать советскую власть!
Играть, так играть, — решил Павел. Подошел ближе к столу и тоже стукнул кулаком по столу.
— Вот именно, я не хочу обманывать советскую власть, поэтому и говорю сразу всю правду.
Это окончательно сбило следователя с толку, он перешел на нормальный тон, предложил Павлу сесть и весь допрос начал сызнова. Время шло, мозг Павла работал уже не с прежней ясностью. Противники тоже заметно устали, лица их осунулись, под глазами появились черные круги.
Работенка у них не из приятных, — подумал Павел, — недаром столько работников НКВД в нервные санатории попадает.
Допрос переходил из интимно-дружественного тона на грубую брань и угрозы, от угроз к дружественному тону, отклонялся в сторону, касаясь совершенно посторонних тем для того, чтобы утомить и отвлечь внимание Павла и затем неожиданно задать наиболее каверзный вопрос, — и всё это неизбежно кончалось предложением стать осведомителем.
Под утро измученный Павел неожиданно для себя допустил крупную ошибку: рассчитав заранее, до какого предела можно уступить, благодаря переутомлению, он перешел намеченный рубеж.
Всякий допрос есть шахматная игра. Допросы, связанные с вербовкой в осведомители, были столь часты, что русское подполье разработало ряд вариантов защиты. Основным правилом всех вариантов было максимальное сохранение сил и минимальное количество произнесенных слов. «Говорить надо поменьше», — поется в известной песне. Павел знал все эти варианты, считался знатоком техники ответов на допросе и именно поэтому, слишком уверенный в своих силах, — допустил ошибку.
В классической формулировке: «Я, как каждый гражданин Советского Союза, знаю, что если мне станет известно о каком-либо заговоре, направленном против советской власти, я буду обязан поставить об этом в известность соответствующие органы», — по существу, не было ничего страшного: недонос в СССР все равно карался. Важно было не принять на себя специальных обязательств. Правда, были варианты тактики, придерживаясь которых можно было избежать и этой сомнительной формулы, но тогда нельзя было много разговаривать и, стало быть, вырвать из следователя необходимые данные, как это удалось сделать Павлу с неопытным Слоновым. Оступился Павел на том, что согласился подписать, что «в случае, если узнает о какой-либо контрреволюционной работе, то сообщит об этом товарищу Слонову». Правда, к протоколу, написанному рукой Слонова, была приписка самого Павла: «но от всякой постоянной работы такого рода категорически отказываюсь», — тем не менее, уже сделав приписку, Павел понял свою ошибку.