Люди рядом менялись, уезжали в свои части, возвращались в Россию, а Борис все лежал. Письма Елизаветы Тимофеевны, нечастые наезды Вани Щеголева и Полякова прерывали монотонность серых бесконечно тянущихся дней. В небогатой госпитальной библиотеке непонятно зачем и откуда оказалась книга Кузьмина "Функции Бесселя". На всю жизнь Борис выучил эту совершенно ненужную ему математику.
Когда через много лет Борис Александрович думал об этом времени, память выхватывала отдельными светлыми пятнами слова, картины, ощущения.
У постели сидит пожилая сестра, мадам Илона, настоятельница монастыря. Она иногда приходит к Борису поговорить. Безукоризненный литературный немецкий язык. Спрашивает Бориса о России, рассуждает о политике, о ходе войны. Вспоминает, как казачий корпус Плиева брал Веспрем, как ворвались в монастырь.
— Многих моих девочек тогда обидели.
Она не жалуется, она констатирует. И Борис видит: за этим спокойствием — ненависть. Ненависть и презрение. О, и она сама, и ее монашки ухаживают за ранеными, не брезгуя, делают всю грязную работу. Так велит им религия, долг. Она выполняет свой долг и презирает. Презирает и ненавидит этих плохо воспитанных, грубых, невежественных дикарей. И ребята чувствуют это невысказываемое презрение. С молодыми монашками иногда шутят, смеются. С настоятельницей молчат.
Ночью с восьмого на девятое мая Бориса разбудили выстрелы. Вся палата проснулась. Что за война за четыреста верст от фронта? Прибежали сестры:
— Мальчики! Война кончилась! Немцы капитулировали. Все с ума посходили. Палят в небо кто во что горазд.
В палату принесли раненого капитана. На вокзальной площади ему прострочили живот автоматной очередью. Пьяный солдат нажал крючок, не подняв дуло. Капитан всю ночь стонал и к углу умер.
Перед обедом Бориса снесли на носилках в монастырский парк. Чистое голубое небо просвечивает сквозь густую крону разлапистых деревьев. Вязы, кажется, а может быть и буки. Кругом сестры, врачи, ходячие и лежачие раненые. Праздничный обед: винегрет с селедкой, гороховый суп, котлеты с макаронами. И самое главное — каждому полная кружка не сильно разбавленного спирта. Комиссар госпиталя произнес очень короткую речь. Он сказал:
— Поздравляю с победой, ребята! — и выпил до дна, не отрывая кружку от губ.
Через день Борис написал стихи.
9 мая 1945 года
Июль. Борис кое-как передвигается по палате на костылях. Гипс сняли, нога застыла полусогнутой, не слушается. Каждое утро приходит врачиха ломать ногу. Делается это просто: Борис лежит на спине, колено раненой ноги вершиной тупого угла вверх. Толстенькая врачиха садится на ногу и минут десять подпрыгивает на ней. Боль адская. Но врачиха может быть получает удовольствие. Это уже другой госпиталь и другой город.
Короткое сообщение газет о Хиросиме и Нагасаки не привлекло особенного внимания офицерской палаты, если не считать нескольких реплик вроде "Так им, япошкам, и надо". Борис, к будущему своему стыду, также не понял первого сигнала атомного века. Зато объявление Советским Союзом войны Японии вызвало сильные эмоции. Собирающийся выписываться пехотный майор к вечеру напился, плакал горькими слезами и повторял:
— Опять воевать пошлют. Прямым ходом из Мадьярии на Дальний Восток. Носом землю пахать. За родину, за Сталина. Чего я в Маньчжурии потерял? Генералам, мать их, воевать не надоело.
Палата угрюмо молчала. Но никто на майора не донес. Он выписался через неделю.
И третий госпиталь, город Сегед. Уже конец августа. Борис каждый день бодро скачет на костылях по улицам, иногда даже слегка опираясь на раненую ногу. В Сегеде гастролирует будапештская оперетта, и Борис чуть ли не каждый вечер смотрит «Сильву», "Цыганский барон". Восторг советских офицеров, занимающих первые ряды партера, вызывают настоящий канкан и предельно откровенные костюмы кордебалета. Главный комик труппы (Бони в "Сильве") перемежает мадьярскую речь русскими словечками. Наиболее популярно "Давай, давай!", неизменно сопровождающееся взрывом аплодисментов.
Борис покупает книги в маленьких букинистических магазинах. Их полно в городе. Главным образом немецкие переводы английских и американских детективов. Два раза повезло. Купил изданную в тридцатых годах русским эмигрантским издательством книгу воспоминаний Василия Немировича-Данченко «Она». Чуть ли не девяностолетний старик с поразительной откровенностью рассказал о своей первой юношеской любви и связи с тридцатилетней великосветской дамой. Открытость и чистота. Судя по всему, именно она изображена на картине Крамского «Незнакомка». Вторая удача — немецкий перевод романа венгерского классика (по- видимому, хотя Борис никогда о нем не слышал) Франца Мора "Песнь пшеничных полей" о венгерской деревне сразу после первой мировой войны. Настоящая поэзия, образы.
Бориса Великанова выписали из госпиталя в конце сентября и отправили в Констанцу в штаб фронта для демобилизации. Он уже вполне прилично ходил, опираясь на купленную в Сегеде прекрасную трость с инкрустациями. Нога, правда, еще слабая и вдвое тоньше здоровой. По дороге в Констанцу Борис заехал в полк, стоявший в западной Румынии. Два дня пьянки с разведчиками, с офицерами. Перед отъездом Поляков отозвал Бориса в сторону.
— Вы, товарищ старший лейтенант, теперь на гражданке будете, там я слыхал, туго. Вот вам ребята просили передать. Здесь штук десять часов, есть хорошие, золотые. А это от меня. За вами ТТ записан?