Поляков разрезал штанину финкой от ремня до сапога. Поднял голову.

— Четыре осколка попало, товарищ старший лейтенант. Три маленьких, один побольше. Но крови почти нет. Я перевяжу сейчас.

Борис вдруг почувствовал, нога болит. С каждой минутой все сильнее.

— Ладно, поднимите меня в машину. Разворачивай самоходку, младший лейтенант, навстречу нашим пойдем. Оставайся с другой машиной, Абрам, подожди, пока полк подойдет. Поехали скорей, а то больно.

Встретили полк. Курилин в танкистском шлеме, как монумент, по пояс выступал из башни тридцатьчетверки. На штабном «виллисе» Загоруйко и Федоров. За ними батареи.

Борис лежал у правого борта. Курилин встал на гусеницу. Наклонился.

— Товарищ полковник…

— Молчи, молчи, сказали уже. Сейчас тебя на «виллисе» в тылы полка отвезут, я велел развернуть тылы в деревне, отсюда километров двадцать. Фельдшер посмотрит, надо будет — в госпиталь отвезут. Не тушуйся, старшой, еще повоюем. Я тебя за Балатон ко второму ордену представил.

Военфельдшер Сокольский осматривал ногу недолго.

— Ничего страшного, товарищ старший лейтенант, осколочки крохотные, сами выйдут. Недельку здесь полежите, бегать будете.

— Очень болит нога, дайте что-нибудь.

— Лучшее обезболивающее — спиритус вини, водка то есть. Стакан спирта налью — все пройдет.

Сокольский был дурак. Борис это точно знал. Спорить сил не было.

— Какое сегодня число?

— 27 марта.

Начарт, Иван Щеголев, вез на «шевроле» в полк снаряды. Остановился в тылах заправиться. Из штабного дома выбежал писарь.

— Товарищ старший лейтенант, там ПНШ-2 помирает. Второй день здесь лежит, то в сознании, то бредит. Фельдшера нет, не знаем, что делать.

Великанов лежал на топчане, прикрытый плащ-палаткой. Дышал тяжело, с хриплыми стонами. Серое лицо, заросшее рыжеватой щетиной. Глаза закрыты. Щеголев пощупал лоб. Сухой, горячий. Великанов невнятно забормотал:

— Мама, мамочка, больно, мама…

Щеголев откинул плащ-палатку. Босые ноги. Правая штанина разрезана сверху донизу, грязный бинт ниже колена жгутом перетягивает разбухшую ногу. Щеголев нажал пальцем выше бинта. Хрустит. Писарю:

— Принеси ножницы.

Осторожно разрезал. Снял повязку. Запах гнили.

— Машины свободные есть?

— Ни одной, товарищ старший лейтенант. Помпохоз уехал за продуктами, остальные машины за горючим. Да и людей никого — два писаря, связист, еще парторг и начхим в соседнем доме.

— Зови всех, кто есть, разгружать мою машину. Я Великанова в госпиталь повезу. Гангрена у него. Подушки, шинели приготовь, чтобы лежать удобнее. А Сокольскому скажи — вернусь, морду набью.

Борис очнулся, когда поднимали на машину. Нога — как огромный флюс, нестерпимая пульсирующая боль. Щеголев устроил в кузове ложе из нескольких подушек, осторожно, как ребенка, сам опустил Бориса.

— Куда меня, Ваня?

— Терпи, Борька, в госпиталь поедем. Ты терпи, трясти будет. Может выпить дать?

— Не хочу. Мутит.

В кузов влез парторг, капитан Тимохин.

— Мы вас в партию приняли, товарищ Великанов. Я справочку написал, вот сюда в карман гимнастерки кладу. В любой парторганизации оформите, хоть в госпитале.

Поехали. Щеголев сидел на скатке шинели рядом с Борисом, придерживая на ухабах. Борис достал из кармашка тимохинскую справку, протянул Щеголеву.

— Ваня, разорви и выброси, пока я в сознании.

Щеголев ничего не сказал, разорвал на мелкие клочки и за борт.

Борис Александрович всегда считал это своим самым смелым поступком в жизни.

Ближние фронтовые госпитали только развертывались, но уже были переполнены. На австрийской границе начались серьезные бои, поток раненых возрастал. Поздно вечером Щеголев решил: дальше не поеду. Борис без сознания, бредит.

Небольшой городок Веспрем. Тенистый парк, похожее на старинный замок здание женского монастыря. Щеголев подогнал машину к главному подъезду и вошел в большую комнату, почти зал. Прямо на полу лежали раненые. Свешивающиеся с потолка голые лампочки горели вполнакала: с улицы доносилось тарахтенье передвижного генератора. Санитары в грязных белых куртках, молоденькие монашки в длинных до пола черных платьях под белоснежными накрахмаленными халатами. Щеголев остановил пробегавшего санитара.

— Я тяжелого раненого привез, разведчика. Позови хирурга.

— В операционной все хирурги. А где раненый?

— В машине на улице.

— Тащи его сюда, положи вот здесь, сбоку. Носилки нужны? Я скажу хирургу.

Принесли Бориса. Минут через десять вышел хирург: рукава засучены, халат в крови, небритый, усталый. Наклонился, ткнул пальцем в ногу.

— Вы бы еще сутки прочикались, можно было бы и не везти.

И санитару:

— Давай на стол. Ампутировать. А вы, старший лейтенант, зайдите в ту комнату, заполните карточку на раненого.

— Товарищ военврач, а может без ампутации, молодой ведь парень, жалко. Если прооперировать, осколки вытащить, почистить…

— Нету у меня времени и возможности оперировать. Вы же видите, что творится. И рентгена нет, как я буду осколки искать?

— А может все-таки, товарищ военврач? Что вам нужно? Часы, шмотки, пистолет немецкий хороший?

Хирург посмотрел Щеголеву в глаза, потом на погоны.

— Ты кто, танкист?

— Самоходчик.

— Бензин мне нужен, машины у меня стоят.

— Бочки хватит?

— Две.

— Оперируйте, товарищ военврач, простите, не знаю звания. Привезу.

— Полковник я, полковник. Тащи его в операционную.

Борис открыл глаза. Высоко, высоко белый потолок. Очень больно. Попробовал поднять руку — не вышло. Вроде весь связан. Повернул голову направо — стена, налево — коротко остриженный остроносый парень в бинтах, сидит, свесив ноги, на соседней кровати, с жадным любопытством смотрит на Бориса.

— А я думал, ты помрешь. Четвертый день пластом лежишь, в операционную тебя увозят, привозят, а ты все не то спишь, не то помираешь.

— Зачем меня связали?

— А ты что, не видишь? Круглые сутки в тебя капают, то кровь, а то питание, сахар, говорят. Если не привязать, руками взмахнешь, иголку сломаешь. Тебя как зовут-то?

— Борис.

— А меня Петька, как в «Чапаеве». Младший лейтенант Новиков Петр Иванович, пехота. А ты старший лейтенант, самоходчик, знаю, твой друг, тоже старший лейтенант, два раза приходил.

— Петя, позови сестру, больно мне очень. Я, слышишь, только шепотам могу.

— Я позову, только сестры у нас почти все мадьярки, монашки здешние, по-русски не понимают.

Девичье лицо, красный крест на белой наколке. Заглянула в лицо Борису, вскрикнула, убежала.

Подошли двое. Высокий мужчина, сильное, умное лицо. Чуть сзади сестра лет сорока, смотрят на Бориса, улыбаются.

— Ну, здорово, герой. Очнулся, наконец. Поправишься, — свечку своему другу поставь, вовремя он тебя привез, еще немного и загнулся бы. Вот тебе на память железяку. Из ноги твоей вытащил. Еле нашел. Почти насквозь проскочила, кость задела, нерв повредила. Смотри, какая дура.

В руках врача продолговатый зазубренный осколок. Выдвинул ящик тумбочки, положил.

— Очень тебе больно, Великанов?

— Сильно болит. Я вытерплю, доктор. Что-то у меня твердое подмышкой.

— Это я шину поставил. Гипса одного тебе мало. Надо, чтобы нога совсем неподвижна была. А терпеть нельзя. Еще натерпишься. Через день придется ногу чистить. Газовая гангрена у тебя была. Я и так почти все мясо с бедра срезал. Ничего, молодой, нарастет. У тебя еще маленький осколочек под коленной чашкой. Я не стал сустав разворачивать, пусть сидит. В крайнем случае, будешь слегка хромать. Татьяна Степановна, морфий ему. Сейчас. И на ночь обязательно, чтобы спал.

— Спасибо, доктор.

Укол подействовал минут через пять. Нога болеть не перестала. Просто это уже была чужая нога. Или его нога, но далеко, далеко, в другой комнате. Борис заснул.

Семь месяцев в госпиталях — целая жизнь. Первые два Борис лежал в гипсе и в деревянной шине. Тяжелее всего было через месяц, когда начались пролежни и стали отучать от морфия.