Ему хотелось видеть ее, слышать чуть глуховатый голос, всмотреться в бездонные глаза, в которых ему всегда чудилась какая-то загадка; не поборов в себе этого желания, готовый направиться к воротам, он шепнул Шакиру, что идет в лабораторию.
— Я тоже! Интересно узнать о поединке из первоисточника!
— Не пойдешь, — твердо ответил Горбушин.
Надо было все время кому-то из них присматривать за работой Мурата и Акрама. Последний неделю назад едва не запорол маленькую хрупкую деталь, и это уже вторично. Хорошо, рядом был Рахимбаев, остановил руку слесаря.
Открыв дверь в лабораторию ОТК, Горбушин оказался в небольшой прихожей с ковриком у порога, с одним окном, наполовину закрытым марлевой занавеской. В комнате, более просторной, все светилось сверкающей белизной. Горбушин в темном комбинезоне, пропитанном пылью и масляными пятнами, оробел, боясь и шаг сделать от порога.
Три девушки в белоснежных халатах поначалу не обратили на него внимания, поэтому он быстро осмотрелся. Одна из них доставала хлопок из пробоотборочных банок и раскладывала его поперек широкого стола ровными грядами. Создавалось впечатление, будто маленькие волны бегут одна за другой и светятся. Вторая девушка сидела за столом, изучала накладные, каждое утро поступающие сюда из весовой будки Махкама. Рип стояла у стола-бюро, склонившись над микроскопом.
Душно, приторно пахло хлопком… Им забита вся эта просторная комната. Он на столах, в банках на полу, в стеклянных колбах на многочисленных настенных полках. Лаборатория напоминала аптеку.
— Здравствуйте!
Рип поспешно шагнула к нему:
— Сюда нельзя!
— Я и на пороге боюсь стоять… Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Сотрудницы прекратили работу, смотрели на них.
Горбушин, понизив голос, предложил Рип выйти на минуту за дверь. Она молча сняла халат, повесила его на вешалку, и они вышли. Остановилась она тут же у двери, что Горбушину не понравилось.
— Вам, кажется, что-то нужно? — холодным, деловым тоном осведомилась она.
— Ничего особенного… Ваш конфликт с Айтматовым переживает вся наша бригада, вот я и зашел убедиться, что вы в хорошей форме.
— Несет пылью… Встанем спиной к воротам.
Они повернулись спиной к воротам, и Горбушин продолжал:
— Я вижу, вы из любых трудностей выйдете победительницей.
— Для комплиментов это не совсем подходящая минута.
— Хотите сказать…
— Просто я не давала вам повода говорить со мной таким уверенным тоном.
Горбушин смущенно засмеялся:
— А я как раз страдаю от неуверенности… И довольно часто… — Он пробежал взглядом по своему загрязненному до предела комбинезону. — В тот вечер у Пурзалиевых мне показалось, что мы все-таки маленькие друзья.
Рип пресекла и эту его попытку говорить с нею дружески:
— Вечером у Нурзалиевых я сказала, что завтра все будет по-другому.
— Я не придал этому серьезного значения…
— Напрасно!
— Может быть, и напрасно… Может быть. А думать о вас иногда, Рип, вы позволите мне?
Пауза, возникающая в критические моменты разговора, нередко помогает человеку преодолеть смущение или раздражение, а бывает, усиливает их. Рип помолчала и перешла на еще более решительный тон, чтобы скорей закончить ненужный разговор:
— Моя ташкентская подруга, о которой вы уже столько раз напоминали мне, однажды заметила, что в ее жизни никогда не будет случайных мужчин, потому что она полюбит только такого человека, у которого никогда не было случайных женщин.
— Ну, более чем ясно, Рип… — с горечью и вдруг со злостью сказал Горбушин. — Умница ваша подруга, не могу не заметить этого еще и еще… Впрочем, она, кажется мне сейчас, только то и делает, что всех обвиняет, а сама чистая, как агнец божий… Поразительна, знаете, способность человека все прощать себе, а в другом порицать так много… Если бы эту способность да перевести какой-нибудь чудодейственной силой, скажем, в электроэнергию, тогда, пожалуй, каждый второй из нас смог бы на собственном электродвигателе слетать на Луну и благополучно вернуться на Землю.
Она невольно рассмеялась. Горбушин, однако, чувствуя себя незаслуженно обиженным, решил этого не заметить.
— Як вам действительно по делу… Извините, что оторвал от работы. Значит, поездом до Ташкента, затем автобусом до самого Пскента, без пересадки?
— Без пересадки. С вокзала в Ташкенте можно на такси переехать на автовокзал, там купить билет и дождаться своего автобуса.
— Благодарю вас. До свиданья…
— Вы когда едете?
— Через неделю, шестого ноября.
— Я тоже еду шестого. Можем поехать вместе.
Горбушин молча склонил голову.
65
Отправиться в Пскент вдвоем с Рип Горбушину не удалось. За ним увязался Шакир, и никакие просьбы к другу остаться на хлопкозаводе Горбушину не помогли. Шакир решил, что древний узбекский базар, конечно, интереснейшее зрелище, а поэтому выразил желание увидеть его.
Вагон, когда они вошли в него все трое, был переполнен пассажирами: чувствовался канун праздника. Три часа езды до Ташкента они простояли в проходе, в полусумраке присматриваясь друг к другу, к лицам ближайших пассажиров: окна вагона были завешены толстыми зелеными шторами, чтобы не напекало солнце.
В Ташкенте взяли такси, с удовольствием после долгого стояния расселись в машине. По одной из улиц-аллей направились к центру города, а оттуда к шумному автовокзалу, — там каждые полчаса автобусы уходили во все глубинки республики: на Коканд, Андижан, Пскент, Маргелан, Фергану.
В широком новом здании автовокзала, построенном из бетона и стекла, да и на площади перед ним, куда подходят автобусы принять пассажиров, было исключительно пестро. Туг еще больше чувствовался канун праздника, нежели в поезде. Шеф-монтеры внимательно присматривались к публике.
Какого только разнообразия здесь не было! Европейские шляпы и бараньи шапки, надвинутые на глаза, тюбетейки и кепи, платки и шелковые полосатые платья всяческих расцветок — наиболее распространенная в Средней Азии одежда. В широких платьях не так жарко.
С билетами в руках Рип, Шакир и Горбушин вошли в автобус и заняли свои места, что далось им не просто. Машину завалили мешками, узлами, перегруженными снедью корзинами, авоськами. Но вот старый автобус наконец-то с натужным скрипом, свистом и громом стронулся с места и направился в Пскент.
Всякий большой город окружен поселками, как лес кустами. Ташкент еще в давние времена был разделен на два города, Старый и Новый, на европейскую и азиатскую части; огромный, он особенно далеко расползся и своими многочисленными пригородами. Автобус катился мимо самых разных по возрасту и внешнему виду домов; мелькали косо вросшие в землю сиротливые домишки без оград, без какой-либо зелени около них, печально доживающие свое, и проносились новые и обихоженные, утопающие в садах и цветах дома.
Рип называла Шакиру поселки, объясняла их особые приметы, предлагала обратить внимание на хлопковое поле, на рисовое, на большой яблоневый сад, чаще обращалась к нему, а не к Горбушину, и Шакиру это нравилось, он победно поглядывал на друга. Но потом он спросил себя: почему она игнорирует Горбушина?.. Решив сейчас же втянуть и Никиту в беседу, он стал думать, как лучше это сделать.
А навстречу катились, зарываясь в пыли, грузовые и легковые автомашины, часто с деловитой неторопливостью вышагивал ишак, запряженный в телегу верблюд, мерно покачивая жирными осенними горбами, тащил наполненную то арбузами, то дынями арбу. И Шакир стал рассказывать о своей первой встрече со среднеазиатским верблюдом.
Они ехали по Казахстану. На какой-то станции неподалеку от покатых гор Уральского горного хребта пассажиры, утомленные долгой дорогой, вышли из вагонов подышать свежим воздухом; Шакир, Горбушин и Рудена — тоже. По перрону они брели медленно, приглядываясь к торговкам и их товару: жены и дочери казахов, все босые, с черными от пыли и загара ногами, почти все одинаково одетые — в шальварах, поверх шальвар широкая юбка из цветастой ткани, бархатная жилетка, на груди монисты, — продавали козлятину, кумыс, манты, арбузы, дыни.