Нариман Абдулахатович замолчал, только когда от кустов подошел Роман, вытирая мокрую бороду темной тряпицей.

44

И снова машина, полускрываясь в облаке золотистой пыли, неслась и неслась между полей, с великой щедростью осыпанных снегоподобными цветами. Грузовичок болезненно дребезжал железными частями износившегося брюха, расхлюстанными бортами.

На крутом повороте Горбушин увидел картину, навсегда оставшуюся в его памяти. Шлейф пыли тянулся за машиной километра на полтора-два и, чем выше поднимался в небо, тем причудливее казался громоздящимися одна на другую белоснежно-золотыми волнами и горами… Красивая и зловещая картина! Говорят, когда тут бывают пылевые бури, то пыли столько носится в воздухе, что нельзя определить положение солнца.

Рип опять сидела, полуотвернувшись от Горбушина, и он все ждал, когда она изменит позу, хотя понимал, что при такой езде им не до разговора. Роман, спокойный, медлительный в движениях Роман, был выдающимся лихачом. Как гнал грузовичок в ту ужасную ночь, то в темноте, то обливаемый потоками света, точно так мчался он и теперь, в спокойный яркий полдень.

Он всю Отечественную войну отслужил на колесах. Привел израненный свой бензовоз в Берлин, в День Победы поставил его поперек дороги на какой-то улице, лег перед ним и запел цыганскую песню. Он пел долго и плакал. За войну он два раза был ранен, два раза контужен, его облило бензином с головы до мог. Солдат, обильно пролитой кровью заслуживший право гордиться своим фронтовым прошлым, он гордился им. Вот только самогонка-кишмишовка, которую он варил сам, портила ему жизнь…

Из-за пьянства Романа ушла от него жена с двумя детьми в неизвестном направлении…

По вот наконец машина с проселочной дороги вбежала на поселковую, и хвост пыли отвалился от нее сразу, как будто кто-то топором отрубил его. Роман уменьшил ход. Рип с чувством облегчения сняла руку с борта и выпрямилась, приняв положение, которого ждал Горбушин.

— Взгляните на эти золотящиеся в высоте каскады, пока они на виду у нас,  — заговорил он.  — Вы когда-нибудь наблюдали такое?

— Пылевые бури я видела.

— Вы хорошо держались на поле со сборщицами, еще лучше на полевом стане. Раис встретил вас орлом, проводил мокрой курицей. И, честно говоря, вы удивили меня своей прямотой и твердостью.

— Не хотите ли вы сказать, что этих качеств не хватает кое-кому другому?  — помолчав, спросила Рип.

— Не кое-кому, их многим не хватает,  — засмеялся Горбушин.  — Это вы катите бочку на меня!

— Очень мне нужно…

— Знаете, я однажды заметил… Если женщина собирается мужчине насолить, то можно быть уверенным, что она пересолит.

— Богатый же у вас опыт,  — саркастически улыбнулась Рип.

— Это не из личного опыта… Это я вычитал в книге, пс помню в какой…

Кончить фразу Горбушин не успел. Роман остановил машину, подкатившую к воротам хлопкозавода.

Первым соскочив на землю, он поднял руки, чтобы помочь девушке сойти, но она непримиримо сказала:

— Отойдите!..

45

Одинокая и страдающая, Рудена терпеливо ждала удобного случая вернуться к тому разговору, который никак не могла признать законченным. Вооружившись новыми аргументами, она рвалась в бой.

Да, теперь-то она уже не допустит непродуманных слов. Она скажет просто и ясно, что любит его, а не дачу, пусть дача пропадает пропадом. Она обиделась на грубость, она вспылила, и вот результат — не поняв друг друга, они расстались.

Но не все у нее получилось тогда неудачно; она рада своей находчивости: «Ты скоро будешь отцом…» Пусть верит. Это поможет ей наладить отношения.

Надежды на примирение чередовались у нее с чувством тоски и безнадежности. Несколько ночей она почти не спала. Лицо осунулось, побледнело, под глазами появились круги. Но при этом она испытывала и странное удовлетворение от своих страданий.

Случай заговорить с Горбушиным выпал на другой день после его поездки с Рахимбаевым в колхоз. Утром должна была начаться подвозка дизелей и генераторов — событие, беспокоившее всю администрацию. Не два дня, как предполагал Горбушин, а полных три пришлось пришабривать параллели, очень уж грубо они были отлиты, и вот в это утро, когда, закончив работу к одиннадцати часам, стали готовиться к приемке машин, Рудена сказала Горбушину тоном деловой озабоченности:

— Ну, теперь смотреть и смотреть, когда Мурат потянет трактором ящики с дизелями и генераторами, не повалил бы какой из них набок. Думать боюсь, что придется просить Николая Дмитриевича срочно высылать самолетом детали… А ведь придется, если Мурат скантует ящик.

Горбушин обрадовался, однако ничем не показал этого: сколько дней молчала! Пора из мира личных обид возвращаться к работе. Ему тоже нелегко, но ведь он работает.

— Смотреть надо всем. Джабаров еще вчера высказывал опасения: Мурат не тракторист, служил мотористом на море, всего и делов. Ящики высокие, узкие, тяжелые, тянуть их придется но неровному, не заасфальтированному еще двору. Ступай, Рудена, к дизелям, Мурат и Рахимбаев уже там. А мы — я, Шакир, Акрам и Гаяс — прикатим, пока они там готовятся, два верстака из главного корпуса да закрепим на них тиски.

— Один верстак с тисками давайте в мою сторону, не стану же я отсюда ходить к той стене!

— Я так и собирался сделать. Трое-четверо на одной стороне, трое-четверо на другой. Ну, иди, пожалуйста, туда — может, подскажешь там что на месте.

Рудена чутко ловила малейшие изменения его интонации, так хотелось поверить надежде, успокоить себя. Однако ни тепла в голосе, ни ласки во взгляде она не заметила, с ней говорил чужой, совсем чужой человек. Л надежда все-таки не оставляла ее… Начало хорошее, от разговора о работе они скоро перейдут к главному — выяснят отношения, и все наладится.

— И потом…  — тяжело вздохнула она, будто силы оставляли ее,  — с сегодняшнего дня я тоже начинаю работать по двенадцать часов.

У Горбушина от недоумения брови поднялись, он посмотрел на нее, готовый сказать, что этого не нужно делать, ей же нельзя теперь много работать, но ничего не сказал.

— Так я пойду!  — задрожал обидой голос Рудены.

Он взглянул ей вслед, внезапно пораженный мыслью: вчера ему хотелось, чтобы Рип говорила с ним, она же отвечала ему с трудом, принуждая себя к каждому слову; сегодня Рудене хотелось говорить с ним, а он еле шевелил губами, смотрел с тоской вслед удалявшимся слесарям и спрашивал себя, скоро ли она оставит его в покое. Вот ведь как получается…

Прикатив в машинный зал на деревянных катках тяжелые, обитые листовым железом верстаки с тисками, слесари и Горбушин поспешили на заводской двор к машинам. Горбушин не впервые подходил к знакомым ленинградским ящикам с крупной черной надписью на каждом: «Дизель! Не кантовать!» У машин в это время работали под командой Рахимбаева люди Файзулина. Они одним концом стального троса обматывали ящик с машиной, другой конец подводили к трактору. За рулем сидел всегда и всем довольный красавец Мурат. Высунув из кабины руку, он закричал Горбушину:

— Никита, давай скорее! Сейчас потянем!

Рабочие переговаривались с Файзулиным, дело у них спорилось, а стоявшему тут же Джабарову все время казалось, что работают они медленно, и он нервничал, поминутно делал им замечания. Несколько поодаль толпилась группка молоденьких каменщиц, окружившая свою бригадиршу Муасам, только что прибежавшую смотреть, как трактор потащит тяжелые машины. Люди любопытны, было бы на что смотреть, стоять могут сколько угодно.

— Горбушин,  — хмурился директор,  — скажи этому морячку: не моторку поведет по воде. Скантует ящик — голову ему отверну этим ключом. Как надо вести машину — медленно, быстро? Скажи!

— Не знаю, Усман Джабарович, я не тракторист. Думаю, что вести трактор надо плавно, соль в этом.

— Слыхал, Мурат? Читай надписи на ящиках…

Тревога мучила Джабарова, и он не скрывал этого.