— Ну, извини меня, пожалуйста, я же не знал, что там жил хан Бобур.

— Может, ты не знаешь, что хан Бобур — это все равно что Наполеон французский? Даже что два французских Наполеона?.. Тогда я спрошу у тебя, а что ты вообще знаешь, слесарь? Александр Македонский брал Ура-Тюбе приступом. В том бою его ранили камнем в голову, это было почти смертельно, он как ляпнулся спиной на землю, так неделю глаз не открывал. А кто тот камень ему в голову пустил? Ты мне поручишься, что не цыган? Дашь клятву?.. Цыгане и в те времена и нынче проживают в Ура-Тюбе, они даже очень уважают этот город. Если тебе интересно знать, так я скажу, что я в Ура-Тюбе родился!

— Знаменитая у тебя родина, Роман!

— Зачем она мне родина? Разве я тебе это сказал? Это ты мне сказал!.. Родина цыган, чтобы ты знал, весь Туркестан. Я из племени цыган-люли. Слыхал? Что ты можешь слышать, что вообще можешь мне говорить, если ничего не слышал и ничего не знаешь? Нет, слесарь, иди, иди от меня, не мешай!  — И Роман опять вернул взгляд к книге.

— Сейчас сажусь в кузов. Скажи, чем в старое время занимались цыгане?

— Чем они занимались, он спрашивает! Кочевники кочевали от одной доброй травы до другой еще лучшей, цыгане кочевали следом. У одного десяток овец отобьют, у другого пару овец, или пару коней, или ишака, когда как получится, но они и работали, работали,  — не имей о них неправильное представление. Выделывали и продавали сита, корыта, ложки, поварешки; еще дрессировали козлов, собак, медведей. Лучших дрессировщиков мир не видел. Ваш Дуров, идет слух, происходит из цыган рода люли. Ай-люли!.. Оттуда он, это факт. И цыганки трудились, а ты как думаешь? Ворожили на руку и на карты, торговали мылом, лекарственными травами, бусами, колечками, усмой, сурьмой. Говорю тебе: жили, теперь так не поживешь!

— Теперь хуже живется?

— Спрашиваешь! Раньше меня носили горячие ноги коня, а теперь носит вонючая резина. Вон они, скаты в пыли!

— Зато эти ноги бегают по сто километров в час, а твои горячие, благородные…

Роман бешено закричал:

— Ты можешь равнять ноги коня до вонючей резины?! Ты не человек! Не видал ахалтекинского скакуна!.. Боже, зачем живут такие отсталые люди?! Иди, слесарь, прошу тебя, иди шкрябать свое дохлое железо и не говори про коней!

— Ладно, Роман, еще один, самый последний вопрос. Я понимаю, что расстроил тебя, но последний…И я полезу в кузов.

— Ну и давай свои дурацкие вопросы, что я могу с тобой поделать, если ты пристал?

— Теперь цыгане в колхозах работают?

— Да ни в жизнь настоящие цыгане в колхозах работать не будут!.. Разве это цыгане, которые в колхозе?! Это не я тебе сказал, это ты мне сказал! Моя жена ушла от меня с двумя сынами. Один на руке сидит, другой впереди бежит и танцует. Человеком будет!.. Тьфу, дурак, сказала баба, я картами больше выбью, чем ты за баранкой. А куда я без баранки? Я родился, чтобы ездить! Я так родился! Если нет коня, за баранкой буду сидеть, пускай меня вонючая резина мучит! Пускай одним мучеником на свете будет больше!..

И вдруг Роман переменил тон: из конторы медленно выходили Рахимбаев, Джабаров, Рип и Муасам, беспокойная соседка Горбушина и Шакира, смех которой они часто слышали у себя в комнате. Ее узкие черные тетерочьи глаза с острым блеском светились откровенной жадностью ко всему, что ее окружало, комбинезон на высокой груди, забрызганный раствором, был расстегнут, красный поясок схватывал талию, и задорно, как всегда, торчала на голове коврово-красная тюбетейка набекрень.

— О-о, какая баба, я не могу!..  — восхищенно забормотал Роман.  — Держи меня, слесарь!..  — В возбуждении Роман захлопнул книгу и дал длинный сигнал.  — Раньше ты бы весь Туркестан прошел и такой красавицы не увидел. У восемнадцатилетней было уже трое детей, было четверо… А этой девятнадцать, и она одна. Не могут мои глаза видеть такое!

Рип издали легким кивком поздоровалась с Горбушиным. Девушки раньше, чем занятые разговором мужчины, подошли к машине. Муасам, не переставая широко улыбаться — так ключом била в ней радость жизни,  — сказала Горбушину, чтобы он и Шакир зашли к ней стать на комсомольский учет, она узнала от Рудены, что они комсомольцы.

— Очень хорошо, Муасам. Станем. Куда прийти?

— Наша комната.

— Почему в комнату, а не в комитет?

— Пока дядюшка места комитету не дал. Рип стала на учет, нада вам. У нас скоро будет большая собрания.

Придут из райком комсомола работники… Скоро, через два дня!

Рип прибавила к ее словам:

— Придут Усман Джабарович и Нурзалиев… Райком партии посоветовал собрать заводских комсомольцев.

Это обрадовало Горбушина, и он живо спросил:

— Повестка дня?

— Как скорее достроить дизель-электрическую станцию.

— Чудесно! В какое время собираться?

Рип медлила с ответом, отчужденно глядя в сторону. Сказала Муасам:

— После работы, товарищ Никита…

— Но у нас удлиненный рабочий день, не хотелось бы прерывать его. Нельзя собрание перенести на воскресенье?

— В воскресный день трудно собрать ребят,  — с легким раздражением и теперь глядя в лицо Горбушину, сказала Рип.

— Пожалуй, это верно…

Ему хотелось говорить с ней как можно дольше, но он заметил: Рип лишь помогает Муасам в наиболее трудные для нее моменты, этим и объясняется ее внимание к нему.

— Мурат, ты, Шакир, идите собрание… Другие слесари нада работать там, на ДЭС!  — Теперь Муасам теребила одну из своих тонких длинных кос, переброшенных на грудь, заправленных за поясок.

Приблизились мужчины. Девушки отошли к другому борту. Муасам, вскочив в кузов, подала руку Рип, помогая подняться ей, не такой ловкой. Потом Муасам прошлась по кузову, трогая горячие борта, похлопала ладонью о ладонь, чтобы стряхнулась пыль, и так же легко, как поднялась в машину, соскочила с нее.

Горбушину не захотелось уступать девчонке в ловкости. С маху, по солдатской привычке, взлетел он в кузов, лишь коснувшись ногой колеса, а Рип и мимолетного внимания не обратила на него. Она сидела на порожнем перевернутом ящике, склонив голову, смотрела на Джабарова и Рахимбаева, обменивающихся с Романом последними замечаниями перед отъездом.

41

Грузовичок изрядное время петлял по широким и почти безлюдным в жаркий полдень улицам, давая Горбушину хорошую возможность приглядеться к поселку. Дома везде небольшие, крытые камышом, железом, черепицей, рубероидом, даже стеблями джугары,  — они прятались в садах за глиняными дувалами, иной раз настолько высокими, что выглядывали только эти разномастные крыши, полузакрытые кронами деревьев, чаще всего фруктовых. Ветви обвисали под тяжестью орехов, гранатов, яблок.

А когда машина выбежала на окраину поселка, Горбушину открылись уходящие к горизонту ровные, без единого холма просторы великой Голодной степи, уникального явления природы по бесплодию, засоленности и масштабам территории. Горбушин вспомнил услышанную от Джабарова легенду о том, что тысячелетия назад Голодная степь была цветущим садом и соловей мог с дерева на дерево перелететь ее всю. Это же утверждалось и в поэме Навои «Фархад и Ширин».

Грузовичок мчался по необозримо широким просторам, уходящим ко всем горизонтам. Желтовато-серая почва напомнила Горбушину казахскую целину, на которую он весь день смотрел из окна вагона, но там было много верблюжьей колючки, орлы иногда сидели на телеграфных столбах, бродил домашний скот; здесь же редкая, уже сгоревшая растительность чередовалась с тускло блестящими пятнами, образовавшимися от растопленной когда-то солнцем и дождями соли. Пятна пластмассовыми глазами смотрели на Горбушина отовсюду, и ему хотелось сойти с машины и потрогать их руками.

Затем он увидел группу землеройных машин: одни стояли неподвижно, другие работали, выхлопывая синие бензиновые дымки, чуть заметные в лучах солнца. И опять Горбушину вспомнились слова Джабарова: говорят, достаточно пустить воду в эту степь, и все в ней зацветет. Нет, мало воду пустить, надо еще избавить почву от многовековой соли, а это работа сложная, труднейшая. Отрываются две системы канав одновременно, в одну сбрасываются грязные после промывки почвы, полусоленые воды, которые затем выводятся из степи, по другой системе разливается чистая вода на промытую уже землю, питает ее, и лишь после этого почва начинает родить.