Из Ленинграда Горбушин вылетел ранним утром, в полдень был в Ташкенте, а к вечеру приехал на станцию Голодная Степь и только теперь, залитую солнцем, рассмотрел ее как следует: в прошлый раз приехал сюда поздно вечером, уезжал в полночь. В облике станции ожидал увидеть что-то соответственное ее мрачному названию, однако ничего такого не обнаружил.

Вокзальчик был стандартный, каких не счесть на до-рогах большого государства: широкий, одноэтажный, с цветными газончиками слева и справа. На фронтоне, на полосе красного сатина, две строки не то лозунга, не то стиха:

Горбушин слышал у вагонов русскую, украинскую, белорусскую речь, глуховатый кавказский говорок, а чаще всего «Салам алейкум!» — приветствие на устах всех многочисленных народов советского Востока.

Таким образом, Голодная степь уже на станции многообразием диалектов показывала человеку, едва он выходил из вагона, свое отличие от других районов Узбекистана.

Отстояв положенное время, поезд покатил на Самарканд, колеса в знойном воздухе стучали громче, чем стучат в краях умеренного климата. Поглядывая на уходящие вагоны и на людей, Горбушин вдруг увидел Рипсиме Гулян и вздрогнул от неожиданности. Она легко и изящно бежала от железнодорожного пути к вокзалу и, наверное, не заметила бы Горбушина, если бы он не шагнул ей наперерез. Лицо девушки исказилось испугом, затем неуверенная улыбка осветила его, когда Горбушин подошел, поклонился и поздоровался:

— И вы, значит, с поезда, товарищ Гулян?

— Нет! Приезжало начальство из треста, вот я и провожала…  — говорила Рип с каким-то неспокойным мерцанием в глазах, как будто в эти же секунды еще и решала, надо ли вести этот разговор.

Горбушину хотелось молча слушать ее. Она после маленькой паузы продолжала:

— Вы из Ленинграда? Так скоро?

— Утром был на берегах Невы, сейчас — на берегах Яксарт-Сейхун-Сыр-Дарьи… Ничего себе отхватить такой кусочек за несколько часов, а? Посмотреть на карту — и то голова закружится.

У девушки был такой вид, словно она к чему-то прислушивалась.

Потом они стали выяснять, кому в какую сторону идти, выяснили, что идти вместе, и Рип вдруг спросила, не ждет ли он здесь кого-нибудь. Она имела в виду Рудену и осталась довольна, услышав отрицательный ответ.

— Никого не жду, стою и рассматриваю станцию. Когда ее назовут иначе, не знаете? Я наслышался о щедротах поливных земель, а станция все по-прежнему Голодная Степь?

— Скоро и городок и станцию назовут Гулистан.

— Что это означает?

— Цветущий край.

— Название поэтическое и верное по существу.

Около них остановились два возбужденных разговором парня, у одного в курчавых волосах торчали из-под тюбетейки пышные белые цветы.

— Тентак! Тентак!  — крикнул он приятелю и пошел прочь, резко повернувшись.

— Джуда якши…  — бормотал второй.

Горбушин проводил взглядом ушедшего, улыбнулся девушке:

— А драчливый вон тот, с цветами!

— Это не цветы. Это веточка хлопка. Здесь такой обычай: когда хлопок созревает, молодежь украшает им свои волосы.

— Они, кажется, обменялись какими-то любезностями?

Рип засмеялась:

— Первый сказал: «Дурак! Дурак!» А тот ответил: «Очень хорошо…»

Теперь Горбушин и Рип посмеялись вместе, после чего скованности почти уже не ощущали. Они вышли на дорогу и направились к хлопкозаводу. Веселое настроение овладевало Горбушиным — радостно было идти с этой девушкой, интересовавшей его все больше.

Рип же настороженно ожидала дальнейшего,  — разговор с молодым человеком она обычно сама не начинала. Да почти и незнаком ей был бригадир Горбушин. Конечно, она отметила его и даже спросила себя в день приезда шеф-монтеров — вечером, уже в постели,  — понравился бы ей такой? Однако ответа не нашла, может быть оттого, что мысль забегала вперед: он приехал и уедет. И было чего-то немного жаль.

На другое утро она в случайном разговоре с Марьей Илларионовной узнала кое-что о Горбушине. И в последующие дни что-то узнавала о нем,  — Рудена после его отъезда все время проводила у хозяйки, не находя себе места от скуки и неприятных предчувствий, а та и рада была поболтать с нею. Так Рип, проявляя свойственную ей осторожность, выяснила, что бригадир холост, отслужил в армии, заканчивает заочно институт и что Рудена, кажется, неравнодушна к нему, но отказывается говорить на эту тему.

Идти было жарко, пахло пылью. Горбушин достал папиросы, взял одну, постучал о коробку. Сигарет не курил, предпочитая им папиросы в красивых коробках.

— Могу предложить, Рипсиме…

— Меня обычно зовут Рип…

— Красивое имя.

— Я же говорила вам — не курю.

— Тогда, может быть, и мне…

— Что вы!  — жестом показала она на небо.  — В такой гостиной воздуха достаточно.

— Что нового на хлопкозаводе?  — Горбушин с удовольствием закурил.

— Новости везете вы. Хочу о них спросить и боюсь.

— Меня зовут Никитой.

— Так с чем же вы возвращаетесь?  — быстро продолжала она.

Горбушин опять готов был пошутить, теперь немножко похвалив и себя, мол, дела складываются именно так, как я намечал… Но подавил это желание и сказал просто:

— Завтра приступаем к работе.

— Неужели?! Спасибо вам…

— Не думайте обо мне лучше, чем я есть.

— Настроения ваших товарищей я знаю!

— Я сделал только то, что должен был как старший в группе.

— Не скромничайте!

— Я действительно выполнял лишь свои прямые служебные обязанности.

— Тогда скажите, пожалуйста, в чем они заключались.

— Подробно доложить дирекции «Русского дизеля» о неполадках на объекте.

— А товарищи ваши, в частности Рудена, согласились, что вам следует туда лететь?

Горбушин замялся и почувствовал досаду на себя. Да и как не смешаться? Услышал в словах Рип тонкую, злую, веселую иронию, на какую способна только женщина.

Рип, поняв его затруднение, непринужденно переменила тему разговора:

— Хорошо было лететь?

— Нормально… Вам тоже приходилось?

— Один раз. Летала в гости из Ташкента в Москву к двоюродной сестре, и больше не хочется.

— Почему же?

— Когда подходила к самолету, ноги будто помимо моей воли стали замедлять шаги, словно не хотели расстаться с землей. Смешно, правда?

— Это ощущение перед первым полетом. Понравилась Москва?

— Коротко не ответишь. Вот один случай там был…

— Расскажите, пожалуйста!

— Отправилась я в театр Вахтангова. В антракте подходит ко мне молоденький лейтенант в новой форме. «Девушка, говорит, ты откуда?» — «Что вам, отвечаю, нужно, я вас не знаю».  — «А какая, говорит он, разница, знаешь ты меня или нет? Я Игорь. А ты?» Тогда я сказала ему фразу па моем родном языке… Он смеется: «Как это надо понять, может, переведешь?» — «Пожалуйста, говорю, вы грубы и глупы».  — «Да ну, смеется он, это по-какому же, по-армянски?» — «Нет, отвечаю, теперь это уже и по-русски».

— Напрасно вы так. Военным иногда можно простить их невольную поспешность, увольнительная от и до. Я знаю девушку, которая познакомилась с парнем в театре, а какая у них была любовь, знаете, позавидуешь.

Вечер был тяжкий от зноя и безветрия. К этой небесной напасти для Горбушина прибавилась еще земная: новые щегольские сандалеты-оплетки, купленные вчера в Ленинграде, очень жали ноги. Рип же неслась с легкостью птицы. Горбушин, стараясь не отстать шел размеренным шагом спортсмена, терпел жару и эти дурацкие оплетки, впившиеся в тело всеми ремешками, пытался понять причину изменившегося к нему отношения девушки и ничего не понимал. Или, спрашивал он себя, все объясняется просто: надо же и ей как-то поддерживать разговор, если случаю угодно было сделать их попутчиками?

Он вытер пот со лба.

— Нравится вам заведовать ОТК?