Вдохнув холодный воздух, Эмма сразу же закрыла дверцу и, попрощавшись с обессилившим другом, направилась домой.

Глава 18

Стоял очередной зимний день. Солнечные лучи, едва пробиваясь сквозь мясистые, напитанные влагой тучи, падали на землю, исписывая её изящными росчерками. И кружили в медленном танце снежинки, и густел леденящий воздух, и протяжно шумел порывистый ветер.

Приближалась весна, но никто её не чувствовал. Было зябко, ужасно зябко — холод пробирался даже в трухлявые дома, поджигая их невидимым ледяным огнём, заставляя страдать невинных жителей.

Но Эмма Колдвелл была не из тех, кто страшился холода, кто прятался от надвигающейся вьюги. Она упорно работала, отскребая свиные клетки, проверяя, исправно ли работают приборы, обогревающие животных, стараясь не думать о своих горестях.

Но редко получалось у неё отвлекаться от тяжких мыслей: все в голове её было сосредотчено на борьбе, которую вёл Мартин, отчаянно хватаясь за последние капельки иссыхающей жизни.

Искорка надежды все тускнела — и перед глазами Эммы постепенно начинал обрисовываться страшный образ, утопающий в её боли. И сколько она ни пыталась от него избавиться, как ни говорила, что все будет хорошо, что Мартин вылечится, картинка оставалась прежней. Менялся только фон. Становился более жутким и гнетущим.

«А может, все, что происходит, — к лучшему?» — однажды подумала Эмма, возясь среди клеток, не обращая внимание на крепчающий мороз.

Она подумала о новом рассвете, новом цветении, новой оболочке для стремительно растущего мира, вязнущего в серых красках. Она подумала о том, что, может, пора двигаться дальше, пора принять новое сплетение людских идей, навязываемых в качестве основы человечества.

Подумала и тут же отвергла эти мысли: слишком абстрактными, странными и жестокими ей они показались. Мартин имел в виду другое цветение, другой рассвет, другое сияние, вспыхивающее в человеке. Он думал о душе, которая у него самого, наверное, уже давно достигла расцвета.

Пока Колдвелл занималась свиньями, неподалёку от неё стояли два человека. Каждого из этих людей она уже видела, причём видела ни один раз, и положительного впечатления никто из них на неё не произвёл. Её даже не удивило, что они вместе, что получилось этакое совпадение.

Это была на вид изящная, искусственно красивая черноволосая девушка, закутанная в дорогие меха, и её глуповатый парень, упорно насмехавшийся над бедными, пытавшийся произвести на любимую грандиозное впечатление.

Но не выходило: ей явно было все равно, абсолютно все равно, как жили те несчастные люди.

В этой девушке Эмма узнала Джоанну, неприятный разговор с которой отпечатался в её памяти.

— Это, конечно, здорово, но, по-моему, я приехала к тебе с несколько другой целью, — равнодушно намекала дама, пытаясь оттащить своего парня от клеток.

Кинув взгляд на Эмму, Джоанна притворилась, что не знает её, что не видела раньше, и почти сразу отвернулась. Но Колдвелл этому только обрадовалась: она совсем не желала вновь пересекаться с этой неприятной знакомой.

А дома Эмму снова поджидали проблемы, снова настигали тревожные вести. Томас словно сходил с ума, все чаще вспоминая Роуз, все чаще уносясь мысленно в те времена, где она была рядом, где согревала его своим присутствием.

Теперь этот мужчина, некогда с грубыми ругательствами избивавший жену, стал другим. Совсем другим.

Он больше не забирал деньги у дочери, не ставил ей жёстких запретов, не пытался вмешиваться в её жизнь. Нередко он даже помогал Эмме: как материально, так и психологически.

Казалось, он пытался быть отцом, таким же, как во времена их приличной жизни, только искренне обеспокоенным. Он тревожился за то, что ждало их впереди, что двигалось к ним размашистыми шагами, что приближалось к их шаткой двери. Томас не говорил про судьбу или неизбежность: он мечтал умереть, желал вновь ощутить на своей ладони любимые пальцы, но что-то ему мешало.

Эмма, обеспокоенная состоянием отца, часто разговаривала с ним, спрашивала, все ли в порядке, пыталась поддерживать, однако все тщетно. Он редко давал ей внятные ответы, и обычно разговор их оканчивался или неловким молчанием, или сплошными вопросами к дочери.

К своему привычному занятию Эмма теперь прибегала крайне редко. Но когда это случалось, обычно вновь начинала биться внутри неё нестерпимая тоска по матери, по её ласковому голосу, по удивительному альтруизму. Она вспоминала все, с ней связанное. Вдыхала прохладный ветер воспоминаний, что тут же уносил её к далеким туманным островам. Хотела обнять её, но не могла.

Из-за тревоги за состояние отца Эмма не находила времени для визита к Мартину. Она не знала, в каком он состоянии, жив ли, стало ли ему лучше — лишь делала предположения, и все собиралась, собиралась прийти в его тесную палату. Собиралась и не приходила.

А неведомое безумие продолжало закручивать в себя все новых и новых жертв. Мир умирал, медленно, в мучительных судорогах. И все громче клацала своим невидимым клювом чёрная птица, упиваясь свежей человеческой кровью, сгущая клочья мрака над пустеющими землями.

Шуршали страницы газет, звучали разговоры, играла музыка, создаваемая руками вдохновленных мировой болью исполнителей. Времени оставалось все меньше.

Очередной выходной день Эмма решила посвятить поиску новой информации, связанной с загадочными явлениями. Она отправилась в знакомый магазин, где приобрела очередную газету, пестревшую жуткими сообщениями.

А по дороге домой с ней случилось необычное — такое, что заставило невольно вспомнить Мартина и его слова о цветении.

Она встретила человека, одетого в лохмотья, с трудом перебиравшего своими ослабевшими ногами. Его тщедушное тело раскачивалось, руки тряслись, а глаза, впавшие в глазницы, смотрели умоляюще. И Эмма сумела уловить в них искорку. Искорку, говорившую о жажде жизни.

Он совершал страшную борьбу над собой, но не сдавался. Голод мучил его, наверное, сковывал тело вязкими болями, пригвождал к ледяной земле. А человек лишь шёл дальше, упрямо игнорируя слабость, упорно стараясь выпрямиться.

Жалость охватила Эмму и, подобравшись ближе, она поделилась с несчастным частью своей свежей заработной платы.

Она осознавала, что вряд ли это хорошо закончится, что могут наступить плачевные последствия, но не могла пройти мимо.

Нищий не знал, как отблагодарить Эмму, однако та ничего не требовала. Простых слов ей было достаточно. Первые лепесток всколыхнутся, и совсем скоро должна была вспыхнуть налитая нектаром сердцевина, знаменующая новое цветение, — Колдвелл чувствовала это.

Развернувшись, девушка хотела было направиться к дяде Мартина, чтобы выяснить наконец состояние друга. Но чей-то насмешливый голос внезапно отвлёк её:

— Давать деньги людям, которые скоро сдохнут, корчась в голодных муках, — это, конечно, очень разумно, особенно тебе… Ладно, продлевай их страдания, если хочешь. Мне плевать.

Эмма увидела Джоанну, равнодушно ухмылявшуюся. Она хотела проигнорировать её колкость, но смысла уже не было: обидчица подошла слишком близко.

— Встречаться с дураками ещё хуже, — попыталась съязвить Эмма, медленно отдаляясь от нежелательной собеседницы.

— Я бы так не сказала, — усмехнулась Джоанна. — В материальном плане это великолепно. А если учесть, что тупица считает меня своей богиней и готов исполнять любые мои желания, то это просто мечта.

— Ну да, может быть… — рассеяно откликнулась Эмма, уже не скрывая своего намерения поскорее прекратить беседу.

— А вообще, я обратила на тебя внимание, потому что удивилась внезапной встрече. Думала, ты на похоронах.

— Что? — Эмма широко раскрыла глаза, не совсем понимая, но догадываясь, о чем говорила неприятельница.

— Ты не знаешь, что твой дружок мертв? Все его страницы в соцсетях пестрят слезливыми сообщениями и пустыми пафосными пожеланиями. — Лицо Джоанны было таким, будто она говорила о чем-то совершенно обыденном, на губах играла чуть заметная ухмылка.