«Ну… живем… теперь и бояться некого: опять свой защитничек при нас состоит!»- с веселой иронией думал Федор, посматривая на стрелка. Но смех-то смехом, а сам вид молоденького парнишки-конвоира теперь вызывал в нем мысли и воспоминания нерадостные, не мог Федор забыть того мальчишечку, который всадил ему в лицо пулю из нагана. Метка на щеке потихоньку заныла и на этот раз… И чего занятым людям навязывают это пугало с карабином? Если доверяете серьезное дело делать, так на кой он, охранник? А ежели кто убежать захочет — он все равно не остановит… Потом уж, много позже, Федор понял — зачем. Затем, что если понадобится — будет с кого спросить. Будет кого под суд отдать. Теперь же он думал с досадой: медведи у нас на людей не кидаются… если сам медведю больно не сделаешь. А людей с ружьем пасти — последнее дело, и тем худо, кого пасут, и тому несладко, кто пасет…

Но, как бы там ни было, приподнятое настроение не покидало Федора с того момента, как узнал он о скорой поездке в родные места, вверх по Ижме. И тяжелое, стало полегче, и холод — не столь знобким, и жесткое — мягче. Все сойдет. Лишь бы с Ульяной повидаться, с детишками, ну хоть накоротке, словечком перекинуться. Узнать, как они там, без него, перемогаются. До Чимъеля будут подыматься, родной деревни не миновать. Да неужто встретиться не позволят? Хоть что-то человеческое должно же у них остаться. Он Христом-богом попросится. Хоть бы через глаз пропустить… Хоть бы чего узнать, сердце изболелось…

И еще надежда была: как найдут они нужные места, там должны оставить буровую бригаду. Вот самое главное — в ту бригаду угадать. Дело там заведется длинное, а он почти что дома будет. Конечно, не совсем чтобы дома, не в лесной даже, избушке своей. Но, как говорится, выбора нету. Считай, богородица-матушка опять ему поддержку в жизни оказала. Спасибо тебе, матушка, сто раз спасибо.

Весной дни удлиняются, а при ожидании стали они и вовсе непомерно долгими. И Федор тайком молился яркому солнышку: «Пореже прячься за хмурыми тучами, милое ты мое, да щедрее поливай северную мою земельку своими лучами жаркими…» Молился южному ветру, теплому и мягкому, ласковому материнскому ветру: «Почаще обдувай землю, ветер южный, помоги солнцу поскорее растопить снег, пусть веселей зажурчат весенние ручьи, вскроют окованные льдами реки…»

К северному ветру Федор обращался с горячим увещеваньем: «Ветер северный, быстрый да сильный ветер… Слышь ли меня? Послушай, северян: ты с севера, и я с севера, мы ж с тобой как два брата… Я тебя как старшего прошу: уймись, спрячься за Урал-гору до осени… Передохни, братишка… Устал, поди, мотаться над землей, всю осень и зимушку ты работал, хватит, а? Передохни чуток, пропусти меня скорее: Ульяну повидать и детей моих малых… Вот ведь как соскучал я, подневольный, по своим, по родным…»

В конце апреля северный ветер затих, уступил мягкому южаку. Щедро сеяло свои теплые лучи солнце. И талая вода Дзолью, не помещаясь подо льдом, вымахнула наружу — и пошла поверх льда. Начала синеть и набухать Ухта-река. Но в дни майских праздников задремавший было северный ветер снова встрепенулся, вылетел из-за Уральского камня, обрушил на коми землю холодный дождь, перемешанный со снегом, и, постепенно усиливаясь, вернул лютый холод и крепко сковал льдом и ручьи, и речки, и всю землю, уже поверившую в близкое тепло.

Федор зажал себя в кулак и терпеливо ждал. Знал: недолго осталось, теперь главное — дождаться… Северяк еще побушует, но до осени дорогу по воде ему уже не запереть, слабо!.. Лунин велел Федору, как хорошо знающему реку, быть на катере-буксировщике, посматривать вперед и не дать катеру свернуть с фарватера. Федор послушался, ведь бояться, в сущности, нечего: вода поднялась на полсажени выше обычного уровня, мелкосидящая баржа и катер всюду пройдут. Кусты вдоль берегов почти наполовину высоты окунулись в воду, течение покачивало их. Поднялся Федор на катер по дощатой сходне с поперечными плашками, и в груди что-то стянулось в тугой клубок, и мешал ему тот клубок дышать, — гулкий стук каблуков по железной палубе соединил всплывшие издалека воспоминания о службе на военном корабле и сегодняшние стремления сердца и души.

«Вот… наконец-то… в сторону дома…»

Катерок чем-то был похож на муравья, маленький, а силенка есть, тащит и тащит против течения баржу, которая много больше самого катера. Позади баржи на короткой веревке дергалась небольшая гребная лодка, весельная.

Время от времени косой дождь, зарядивший с утра, усиливался, но Федор поднял капюшон брезентового плаща и ни разу не ушел с палубы вниз. Здесь, на палубе, под дождем, было ощущение почти полного возврата к прежней жизни, свободной от стрелков и окриков. Иногда он показывал рулевому рукой, как точнее придерживаться фарватера, но это так, больше для проформы, здесь еще было достаточно безопасно. А больше — радовался знакомым местам, родному простору. Утки уже прилетели, но дальше, на север, пока не спешили, смущало их сильное похолодание: они плавали вдоль берегового ивняка, и в тихих заводях, и на самой быстрине, стая за стаей с шумом перелетали над рекой и вверх и вниз. Словно сильный ветер пронесется над тобой — и невдалеке, впереди, по ходу катера, стая плюхнется в воду, покачается на волнах, снова подпустит катер почти вплотную — опять вспенит сотнями крыльев поверхность воды и устремится вперед, а там, впереди, высоко над лесом, сделает круг и вдруг пролетит обратно, прямо над головой, с шумом внезапного вихря. Олег Петрович Лунин не выдержал и вышел на палубу с двухствольным ружьем. Дважды дуплетом шарахнул по пролетавшим уткам. Одна шлепнулась в воду ниже их каравана, и ее унесло течением, не станешь же поворачивать катер с баржей ради подбитой утки, дорого обойдется такая добыча… Федор покачал головой:

— И не жалко зарядов, Олег Петрович?

— Зарядов?.. Да бог с ними, вот свежий суп из утки сварить бы… Ты ведь, Туланов, охотник? Ну-ка, попробуй, — Лунин протянул ружье Федору. Отстегнул патронташ и тоже подал ему.

— Сколько уток взять? — пробуя ружье к плечу, спросил Туланов.

— А сколько сумеешь. Нам бы по утке на брата — и было бы славненько. Вон их сколько.

— Тогда скажите, чтобы кто-нибудь перешел в лодку с веслом и отпустил ее на более длинный конец. Если в сторону упадет, чтоб успеть достать…

Лунин с кормы катера распорядился, как попросил Туланов. Стрелял Федор несколько раз. Сначала, когда стая обгоняла их снизу. Три утки шлепнулись перед катером, двух взяли прямо с борта, а третью зацепил помощник Лунина, который и сел с веслом в гребную лодку в конце каравана. Последний раз Федор пальнул по сидящим уткам, подпустившим катер совсем близко: две сразу распластались на воде, вторым патроном Федор выстрелил, когда стая начала подниматься, и еще три штуки плюхнулись в воду.

— Ну, хватит. — Федор протянул Лунину ружье. — Хорошая вещь, бьет как надо.

— Вижу — охотник, — уважительно заключил Лунин. — Шесть раз выстрелил и… двенадцать уток. Мастер, ничего не скажешь… Я четыре раза стрелял, а попал только в одну. Да и ту упустили.

— Это с непривычки, Олег Петрович, — успокоил Федор: — Тут практика нужна. Постреляешь, так они если не в котомку, так под ноги станут падать, — подбодрил Туланов геолога.

Молоденький стрелок, стоявший со своим карабином на палубе, аж в лице изменился, когда Лунин передавал ружье Туланову. Солдатик и понимал, что это необычная поездка, и работа предстоит необычная — когда условия режима нельзя соблюдать, как просто в лагере. Но все-таки… заключенному давать в руки оружие… пускай даже охотничье… Не положено. Но кто их знает, этих начальников, на что они рассчитывают… У них свои резоны…

— Хорошо, Федор Михайлович. Приварок, судя по всему, нам обеспечен. Тогда ты будешь еще и инструктор по стрельбе.

— Это можно, — заулыбался Федор, от которого не укрылось беспокойство стрелка, когда ружье оказалось у него в руках.

Мимо деревни Горояг шли на закате солнца, жители еще не спали, и все высыпали поглазеть на диво небывалое: кто-то осмелился подниматься вверх по Ижме на железном катере с баржой. Да еще и не останавливаются! Еще и выше плывут…