Федор шел за Паршуковым, ему, само собой, идти сподручнее, по готовым следам, но — все равно — надо было смотреть в оба и быть осторожным: бывает ведь на болоте — один пройдет вроде ничего, а второй ухнет по пояс, хорошо, если не глубже…

Федор так напряженно смотрел под ноги, что упустил, не увидел, как Паршуков грохнулся на бок. Расстояние между собой они держали порядочное, чтобы не давить на болотину двойной тяжестью. Федор поднял голову, услышав громкий вскрик. Глядит — Паршуков барахтается в снегу, воде, грязи, в болотном липком месиве. По всему видно, не выбраться Паршукову, в «окно» попал.

— Иваныч, иду! — крикнул Федор и почти бегом бросился на помощь. Паршуков хрипел, он уже заметно устал:

— Подмогни, Михалыч…

Всем своим телом ухнул Паршуков в грязь, перемешанную со снегом. Федор, медленно соображая, поднял длинные голенища своих сапог и по колено залез в грязь, осторожно нащупывая опору внизу. Из-под ноги поднялись пузыри, сапог увязал все глубже. За спиной Паршукова были котомка и ружье-берданка, ему никак не встать, ружье стволами зацепилось, похоже…

Федор сообразил:

— Держись покрепче за лямки, Иваныч! — а сам схватился за верхний узел-завязку котомки, сумел дотянуться. И осторожно подтащил Паршукова к себе. Затем вынул увязшую в грязи правую ногу, выбрал на более твердом месте опору получше, и, согнувшись, перехватил Иваныча за ружейный ремень, и снова потянул на себя, выдернул Паршукова повыше, почти рядом с собой. На Григория Ивановича жалко было смотреть. Смахивал он на мокрую курицу. Но главное было впереди. Когда Паршуков согнул ноги, чтобы встать на колени, он снова громко вскрикнул, замер, словно от удара, потом зло и крепко выругался:

— Тва-аю так… Кажись, Михалыч, я уже пришел!

Федор взял его под мышки, помог стать на ноги. Паршуков стоял на одной, левой, ноге, как-то странно поджимая правую. Легонечко оперся на пострадавшую ногу, попытался сделать шаг и, если бы Федор не подхватил его — он снова рухнул бы в грязь. Застонал.

— Стой, Михалыч, подержи меня… — Паршуков скривил лицо, — С коленом что-то, вывих, должно… Придется обратно, Михалыч, в избушку. Не перейти мне болото…

Федор, глядя на Паршукова, и сам понял — дальше ему ходу нет. И сразу будто отступила необходимость спешить, все заслонила одна только мысль — ну, пусть обратно, в избушку, где еще остались сухие дрова, пусть, лишь бы не пришлось тащиться с пустыми руками обратно в Усть-Нем, в деревню Паршукова. Только б он ногу не сломал, вот беда-то…

Паршуков, неловко согнувшись, ощупывал правое колено.

— Вроде не переломил, треска не было… Вывих, поди.

— В избе посмотрим, — отозвался Федор. — Ладно хоть недалеко ушли, — он попытался успокоить товарища.

Сделал Федор из подручного материала костыль Иванычу, выломал сосенку с развилкой. Паршуков, всяко оберегая правую ногу, доковылял до избы сам, Федор только поддерживал его в опасных местах.

Ну, перевозились в грязи оба, это уж куда денешься. Котомку и ружье Паршукова Федор, конечно, взял на себя. Всего-то ушли от избы версты на полторы, а обратно хромали целых полдня. Там, где утром приходилось мостить, Федор перетаскивал товарища на спине — в этих местах Григорий Иванович не мог даже и палкой упереться, тонула палка…

Избушка еще не остыла. Федор усадил Паршукова, осторожно стянул с него валенки, завернул штанину. Нога опухла до блеска кожи, стала как бревно. Вокруг колена разлилась нехорошая синева. Мм-мда-а… кажется, крепенько заякорились…

Паршуков грустно гладил непомерно раздутое колено.

— За какие такие грехи, Михалыч… Слава богу — вывих, не перелом. Давай-ка попробуй вправить.

Федор смотрел неуверенно:

— Иваныч, а я не того… не добавлю тебе? Как бы совсем чего не вывернуть…

— Пробуй, Михалыч, — попросил Паршуков, — я потерплю. Давай сначала протопи печку да нагрей воды в котелке. Там я корыто приметил, под навесом, вот в корыте распарим — и пробуй. Деваться нам некуда.

Деваться было некуда. Это правда. Если в Усть-Нем идти за подводой, то все равно, пока морозы не схватят болотья, не пригонишь подводу. Да и как Паршукова одного оставить… Влипли они, что и говорить.

Паршукова начало знобить — и от опухоли, и промок он сильно, барахтаясь в холодном болоте. Федор накинул на него свою шубу, а мокрую одежонку развесил сушиться. Возился Федор часа два: нагрел воды, нашел деревянное корыто, заполнил кипятком, наскреб снегу, чтобы развести… Паршуков положил ногу поверх воды, учил Федора:

— Возьми в котомке кусок мыла, полей на колено, потом мылом натри и пошупай, где чашечка коленная…

Федор разделся до рубахи, задрал штанину на своей ноге и сначала ощупал свою, соображая, как стоят кости. Потом взялся за Паршукова. Горячую воду ладонью, как ковшиком, подымал из корыта и поливал опухоль. Потом, намыленными руками, начал оглаживать, ощупывать, тихонько мять. Паршуков постанывал. Нога постепенно мягчела, Федор промял пальцами поглубже, нащупал сбоку какой-то бугорок, вроде бы лишний. И снова проверил на своем колене, как оно должно быть. Потом опять нащупал «лишний» бугорок на ноге Паршукова, левой рукою взялся снизу, под сгибом, в обхват, а правой с силой даванул на тот бугор, пытаясь сдвинуть его туда, где господь предусмотрел коленную чашку. Паршуков истошно заорал, рванулся — и замер, уронив на грудь голову. Опираясь на поставленные сзади руки, он сидел с закрытыми глазами несколько минут и молчал. Федор не знал, что и подумать. Но Паршуков открыл глаза, поднял голову и вдруг загнул трехэтажным матом:

— Так, так и растак! Хоть бы предупредил! Доломал ведь ногу, медведь ты чертов!

— Эва, Иваныч, обещал терпеть, так и терпи. Вроде нащупал я неладное… Давай еще поищу, куда он сдвинулся, тот бугор…

— У медведицы поди пощупай. Щупало хреново… коновал ижемский…

— Погоди лаяться, Иваныч, а то совсем оторву. Федор снова намылил руки и взялся за колено, но Паршуков дернулся:

— Хватит, не могу больше, сил нету терпеть…

— Ладно, — согласился Федор, — завтра посмотрим, отдохни, может, отпустит… Давай вот, ложись на сухое. А я приготовлю перекусить.

На следующий день Паршукову стало лучше. Опираться на правую ногу еще не мог, но опухоль стала спадать, вдвоем ощупывали окаянное колено и шутили — похоже, Федор вчера правильно даванул.

Встал Паршуков на обе ноги только на третий день, тяжело ковылял от стенки к стенке. О переходе через болото и разговору не могло быть. Федор пригорюнился, похоже было на то, что чердынского хлебушка им не видать…

— Я же говорил, давай дома обождем, пока болотья замерзнут, — сердился Паршуков, но тут сердись не сердись, виноватых не сыщешь. Не повезет, дак…

Берданка Паршукова пригодилась, Федор каждый день ходил в лес, подстрелить чего на суп. Рябчиков было много. Но охота, дело привычное с детства, не радовала. Невольная остановка в далекой от жилья забытой избушке, на чужих землях, тревожила Федора, а тут еще здоровенный кирпич казенных денег в котомке… Настроение немного поднялось, когда небо очистилось от туч, а морозец начал заметно потрескивать в лесу, пощипывать лицо. Паршуков по дому ковылял уже без палки, и на улицу выходил за дровами, значит, сможет потихоньку одолевать дорогу. Ночью Федор проснулся с мыслями об Ульяне, о ребенке, которого он не видел, о доме своем недостроенном…

Почувствовал: спать больше не сможет. Встал, оделся, вышел на волю. Небо горело-переливалось множеством звезд, мороз крепчал. Федор походил вокруг дома, посидел на пеньке. Чуть подрассвело, прошелся в направлении Чердыни, версты три отмахал. Толстой палкой пытался пробить ледяную корку на слабых местах в болоте, но палка отскакивала, болото держало надежно.

Вернулся веселый:

— Все, Григорий Иваныч, мороз намостил нам дорогу. Завтра в путь, хоть на паре вороных кати. Хлеба от нас ждут, а мы с тобою прохлаждаемся, словно баре какие…

— Слышь, Михалыч, — отозвался отчего-то грустный Паршуков, — может, ты один дальше пойдешь? А меня отпусти домой, Федор… Какой с меня теперь толк? Только обузой на тебе повисну. Видать, не скоро я еще забегаю с такой ногой. Да и на сердце у меня, ну будто гиря чугунная…