Люди любят поезда. Что может быть прекраснее черной змейки на горизонте, увлекающей твой взор все дальше и дальше. Она ползет, извивается, исчезает. Гудки паровоза в ночи. Слышно, как он мчится, летит, словно камень над крышами. В душах всех нас живет мечта. Только мало кто умеет пользоваться этим богатством. Поезд часто будоражит самое сокровенное. Ведь каждый человек хочет однажды отправиться в путь!

Разве разговаривала бы со мной продавщица в молочной, если бы знала, что я профессор? Профессор на пенсии? Хуже может быть только одно — генерал на пенсии. Стянут с тебя брюки с лампасами, ордена и медали пылятся в какой-нибудь старой шкатулке.

— Боже мой, папа, ты с ума сошел, продавщица в молочной расспрашивала о тебе, ты сказал ей, что был железнодорожником! — говорит мне дочь.

— А что здесь такого, Анна? — ответил я. — Ты думаешь, что это нехорошо? Не важно, что было на самом деле, — добавил я.

Дочь пожала плечами и стала говорить о себе.

— Жизнь меня сделала такой, ты же сам знаешь! А у тебя, какая у тебя была жизнь! Если бы ты стал рассказывать о ней, тебе потребовалось бы еще две или три жизни…

И мне вспомнился день, когда мы, Михал и я, братья Непомуцкие, были на званом обеде. Одна из дам неотрывно смотрела на Михала. На ней была длинная черная юбка, облегавшая ее стройные ноги. Наконец Михал повернулся к ней, она сидела справа от него, я — напротив, и тут она вдруг распахнула укутывавшую ее шаль, я перевел взгляд на него: он впился в нее глазами, казалось, это продолжалось вечность, хотя спустя мгновенье она снова запахнула шаль и вечность, принадлежавшая им обоим, как кость, застряла у него в горле, так же как и у меня, потому что под шалью на ней ничего не было.

С годами уходишь все дальше. От жены, детей, друзей, коллег, товарищей, соседей. Скорость этого удаления с годами увеличивается. И Анна из школы приходила в окружении стайки девочек-щебетуний. Кто сейчас с Анной? Да, да, Анна все еще живет в сутолоке, напоминающей мне в какой-то степени мою, нашу прошлую жизнь. В самом деле, кто же сейчас с Анной? Она никогда в полной мере не ценила той бессмысленной детской влюбчивости, которой была богато одарена в юности.

«Тебе надо было бы писать воспоминания, все это делают». А почему она сама не пишет?

«Надо, чтобы все люди писали. Все, сколько их есть. Но с одним условием, и в этом они должны поклясться — писать так, как есть и как было, — сказала Анна. — Впрочем, ты бы мог писать для меня. У каждого в жизни наступает время, когда он начинает копаться в своих предках. Представь себе, недавно Малыш мне заявил, что хочет путешествовать, дедушка, мол, столько путешествовал, ведь правда? «А куда бы ты поехал?» — спросила я его. «Я хотел бы повидать одно кладбище». — «Ты о чем? Какое еще кладбище? У нас нет семейной могилы. Мы люди без корней». — «Там есть могила», — сказал он. «Уж не думаешь ли ты о другой стране?» — «Да, о ней и думаю…»

— Невероятно, — сказал я Анне.

— Ты никогда его не любил, — заметила Анна.

Я видел, что она спешит, и не знал, что ей ответить. Она всегда спешит. Мне кажется, что тот человек постоянно ждет ее за углом и что Анна прикидывает в уме, сколько времени она сможет пробыть с ним и что скажет мужу или ничего ему не скажет.

Надо было поговорить с мальчиком. С детьми никто не разговаривает. А надо разговаривать. Мальчик беспокоился о неведомой ему могиле. Надо было бы, чтобы каждый день его приводили ко мне. Я бы рассказывал ему о Михале. О моем отце. Прошлое — для детей. Не для нас. Например, мой отец… Я бы рассказал о моем отце.

Непомуцкий вспомнил, как все упрекали его за то, что после возвращения из России он хотел увидеть своего отца, ведь он не видел его семь лет! Упрекали не только близкие, считавшие себя обиженными. Лариса, Анна и все остальные теснились в двухкомнатной квартире, куда приняли и его, Яна. А старик раскошествовал в просторной вилле. И этот сад. Боже, что это был за сад!

Его упрекали за то, что после своего возвращения он пошел к старому Непомуцкому, за то, что соскучился по нему. Ведь этот старый ловелас в мгновенье ока забыл их мать и женился на потаскухе. Трудно замаскироваться в городке с пятнадцатью тысячами жителей. Ее все знали. Но в старике никогда нельзя было быть уверенным. Вечно был с причудами.

Мастерил он футляры для музыкальных инструментов. Уже тогда в городе была довольно известная фабрика музыкальных инструментов, а футляры у отца получались как настоящие произведения искусства. Платили за них мало, и мать все время ворчала на него. Фабрикант приезжал в коляске, и он, Ян, кормил его коня хлебом, пока в мастерской фабрикант торговался с отцом. Торги обычно заканчивались ссорой. Были они друг с другом на «ты», оба состояли в организации «Сокол», в обществе пожарников и занимали какие-то посты в комитетах этих обществ, отец, помнилось Яну, был заместителем председателя пожарников. Приехал однажды фабрикант Чука и сказал что-то нелестное об изготовленных футлярах, отец в один миг на его глазах топором разрубил их на мелкие части. Фабрикант схватился за голову, буквально рвал волосы на себе, звал на помощь мать, которая обычно не выходила из кухни, орал, что имеет дело с сумасшедшим, что тот его не понял, что с ним вообще нельзя разговаривать, хлопнул дверью и, отдуваясь, сел в коляску. Отец остался в мастерской, даже до калитки его не проводил, так он был оскорблен. И, конечно, остался без денег. Фабрикант был тоже оскорблен, бог знает что ему старик наговорил, но в тот же вечер оба оказались в спортивном зале на тренировке перед слетом общества «Сокол», там они помирились, и на следующее утро фабрикант приехал, на своей коляске к отцу, и попросил его изготовить точно такие же футляры, и пообещал возместить ущерб, который он причинил своими замечаниями. И опять пошла работа. Все началось с начала.

Ян любил Чуку и боялся, как бы отец с ним окончательно не разругался. У Чуки были такие великолепные кони, он покупал их необъезженными, выписывал из России, и здесь их уже обучали ходить в упряжке.

Семья Чуки славилась своей набожностью. «Постоянно торчат в костеле», — говаривал о них отец, гусит по убеждениям. Однажды кто-то публично оскорбил дочку Чуки, заявив в его присутствии, что она пропащая, а когда Чука полез в драку, — было это в клубе пожарников, где после заседаний обычно пили пиво, — этот человек при всех сказал, что фотографировал ее голую. Чука вылетел на улицу и на следующий день помчался прямо в суд, обвинив фотографа в оскорблении личности, но дождался лишь того, что на суде обвиняемый положил фотографии на стол. Произошел грандиозный скандал, рабочие в мастерских целыми днями судачили об этом, Чука перестал ходить на тренировки и на собрания пожарников. Однако отец как ни в чем не бывало продолжал мастерить для него коробки и футляры. Часами просиживали они иногда, уединившись в кладовке возле мастерской, куда кто-нибудь из подмастерьев приносил им пиво. А когда мать говорила, что Чука мало платит, отец обычно отвечал, что работает ради собственного удовольствия.

Недавно один молодой преподаватель сказал студентам, что не понимает, откуда у них такое страстное увлечение национальной историей, такой полемический жар, с каким они готовы отстаивать заслуги своих предков. «Поэзия вашей молодости, — говорил он им, — это окололунные орбиты, полеты на Марс, Венеру, прыжки в галактику; нет расстояний, которые человек не преодолел бы в будущем. Вы только посмотрите, какими темпами усовершенствуется транспорт с начала этого века…» И дальше в том же духе. Верно, дети будут летать на Луну, но чтобы добраться туда, им необходимо самое далекое и самое глубокое прошлое. По возможности — до самого неолита.

У меня большой выбор прошлого. Прошлое отца, матери, Ларисы, Жени, Михала.

Мое прошлое — это Михал. Не заставляйте меня считать своим прошлым что-либо другое.

Михал. Михал.

Прошлое Михала. Да, Анна, вот это прошлое, это жизнь! Тебе, Анна, надо было бы поучиться у Михала! Ты его не знаешь. Если бы ты его видела! С длинными волосами, с небрежно завязанным под мягким воротничком широким галстуком, с тонкой тростью в руке — таким приехал он в Хельсинки.