— Мы не помешаем, будьте спокойны, — не поняв старика, сказал Рыбин.

Он уложил Нину на пол, прямо у входа, а сам сел подле нее на ступеньки.

Старик замотал головой, засуетился и вскоре принес откуда-то тюфяк.

— Спасибо, — поблагодарила Нина слабеющим голосом.

Старик наклонился к ней и опять заговорил.

— Оставьте ее, пожалуйста, — попросил Рыбин, — ей плохо. Она ранена.

Старик понял, всплеснул руками и отошел в сторону.

Нина застонала. Застонала в первый раз.

XX

Вокруг школы лежали раненые. Они звали на помощь, пробовали ползти, но, обессилев, падали. Раненые лежали всего в пятнадцати метрах от школы. Но что это были за метры!

Мерзлая исковерканная земля, покрытая воронками, заваленная кирпичом, железом. Проползти по такой земле, хотя бы пятнадцать метров, да еще с раненым, — дело невероятно трудное.

— Сделаем так, — сказал Филиппов санитарам, — разобьемся попарно. Ты, Трофимов, за старшего. Будешь работать с Годованцем. Саидов с Мурзиным…

— Разрешите, товарищ капитан, нам с Бакиным в паре? — попросил Коровин.

Невеселая была минута, но все при этих словах улыбнулись.

Филиппов оглядел дружков:

— Тяжело вам будет. Ну ладно, разрешаю. Сатункин останется на лестнице, — продолжал Филиппов. — Будешь мне помогать — принимать раненых. Основное, товарищи, быстрота. Ни малейшей остановки. Остановка — смерть! Понятно?

— Понятно, — ответили санитары.

Филиппов еще раз внимательно оглядел их и подал команду:

— Действуйте.

Санитары, внезапно выскочив из подвала, упали в снег и стремительно расползлись в разные стороны.

Когда санитар ползет к раненому, он абсолютно безоружен. Единственное его оружие — санитарная сумка. Над ним летают пули, по нему стреляют, а он не может, не имеет права ответить. Он должен забыть об опасности, о том, что ему грозит смерть. Забыть о себе. Он обязан помнить только о раненом, только о его спасении.

Выбрав наиболее удобный путь, санитары доползали до раненого, подхватывали его с двух сторон под мышки и ползли назад, к подвалу.

— Вставай-ка, ловчее будет! — крикнул Коровин своему напарнику.

Оба поднялись на ноги, побежали. Работа пошла быстрее.

Они подскакивали к раненому, приподнимали его, усаживали на сплетенные в замок руки и тащили к подвалу, подгибаясь под тяжестью ноши.

— Принимай! — кричал Коровин Сатункину, плевал на свои больные ладони, покрикивал на Бакина: — Неча стоять-то, шевелись давай!

Они удачно сделали три забега, а на четвертом Бакин споткнулся. Он выбросил руки в стороны, пытаясь устоять, не устоял и рухнул на землю.

— Вот неуклюжий-то жердина, — заворчал Коровин, пробегая мимо.

Не слыша за собой тяжелых шагов, он оглянулся.

Бакин лежал неподвижно, раскинув длинные руки.

Коровин подождал секунду, окликнул товарища:

— Кузьма?.. А? Кузя?..

Бакин не отвечал, не шевелился.

Тогда Коровин подошел к нему, опустился на колени, снял шапку. Увидев дружка, Бакин пошевелил белыми губами и просто, как будто ничего не случилось, сказал еле слышно:

— Спасай ране… — И умер.

Коровин, закрыв лицо шапкой, беззвучно заплакал.

— Ну что же… Прощай, брат Кузьма. Прощай… Клуб-то теперь как? Без тебя-то?

Потом встал и с какой-то особенной, страшной решительностью, не прячась от пуль, пошел вперед.

Увидев его одного с раненым на руках, Филиппов все понял.

— Сатункин, помогай Коровину.

— И не подумайте, товарищ капитан, не надобно мне помощника.

— Нельзя, Коровин, одному плохо.

— Как уж есть, товарищ капитан. Жить-то теперь за двоих надо.

К подвалу, неся раненого, подскочили Трофимов и Годованец.

— Сделаем так, — распорядился Филиппов. — Трофимов, помогай Коровину, а я с Годованцем пойду.

Наша артиллерия била по Сянно. Только один квадрат 10—42, там, где была школа, находился вне обстрела. Но зато вражеская артиллерия с новой яростью, словно мстя за все свои потери, принялась долбить и без того разбитое здание школы.

Султаны рыжей пыли поднимались в черное от пожаров небо, нависшее над землей, как чугунная плита. Пули свистели над самым ухом: «фить-фить-фить» и, ударившись о землю, отлетали рикошетом, сердито пригрозив: «у-у-у-у»…

— Это хуже всякой атаки, — ворчал Годованец, следуя за Филипповым. — Там увидел врага — бей. А тут по тебе садят — молчи. Што ли, мишень?

Взрывной волной, перевернув в воздухе, Филиппова швырнуло на груду кирпича. Он больно ударился затылком о камни и на несколько секунд потерял сознание. Перед глазами промелькнула будничная картина: Сатункин ставит ведро со снегом на печь и капли шипят и пенятся на раскаленном докрасна железе.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан!

Филиппов открыл глаза.

— Живы? — обрадовался Годованец. — Вы меня слышите?

— Слышу.

— Разрешите, я вас понесу?

— Куда?

— Как куда? В подвал.

— Подожди.

В голове у Филиппова звенело.

— Так что же? — спросил Годованец. — Пойдем в подвал?

— Как в подвал? — спросил Филиппов слабым голосом. — Как же раненые? Нет, нет…

С огромным трудом, вспотев от напряжения, он поднялся и, поддерживаемый Годованцем, сделал несколько неуверенных шагов.

«Фить-фить-фить» — тотчас засвистали пули…

Филиппов инстинктивно пригнулся, упал на живот, приподнялся на локтях и пополз.

Они вынесли двух раненых. А когда двинулись за третьим, вражеская пуля угодила Годованцу в грудь, пониже правой ключицы. Он слабо крякнул и завалился на бок.

— Годованец, что ты?

— Клюнуло, товарищ капитан. — Он часто задышал. Дыхание у него стало клокочущее, точно он полоскал горло и все никак не мог выплюнуть воду.

И теперь уже Филиппову пришлось тащить его в подвал.

— Батюшки! — вскричал Сатункин, всплеснув руками.

Годованец виновато улыбнулся, словно извиняясь за то, что причинил беспокойство.

— Тихо, старина, без паники. «Ведь это ж только раз…» Лучше возьми у меня в кармане гранату. Я ее все берег. Вас, товарищ капитан, не хотел фрицам отдавать.

Филиппов положил руку Годованцу на горячий, покрытый крупными каплями пота лоб.

— Спасибо тебе, дорогуша.

— Это было задание, особое задание…

— Какое задание?

— Мне его сам Загреков дал.

— Вот оно что… И ему спасибо…

Годованца унесли в перевязочную.

Ни одного раненого на поле боя больше не осталось.

XXI

В перевязочной все шло своим чередом.

После того как перерезали дорогу на хутора и раненых некуда стало эвакуировать, круг врачебной помощи расширился: пришлось делать срочные операции. Перевязочного материала и медикаментов тратилось во много раз больше, чем обычно.

К Филиппову робко подошел Хихля.

— Бинти кінчаються. Тільки для самих тяжких залишилися. Що робить?

— Да-а, — произнес Филиппов с досадой. — Выходит, нечем нам с тобой воевать?

— Виходить.

— Стало быть, зря они надеются на нашу помощь? Хихля виновато пожал плечами.

— Они верят нам. Думают, что в случае ранения мы им поможем. Хоть перевязку сделаем.

— Що робить? — сказал Хихля.

— Думать. Думать надо.

Филиппов подошел к окошечку. С улицы несло гарью. Даже через двойной слой марли просачивалась кирпичная пыль, щекотало в носу.

— Постой, есть выход! — воскликнул Филиппов, поворачиваясь к Хихле и встряхивая его за плечи.

Хихля недоверчиво покосился.

Они вышли из перевязочной. Филиппов оглядел подвал. В отсеках было настолько мрачно, что уже нельзя было различить отдельных лиц, в полумраке белели повязки.

— Товарищи раненые! — звонко сказал Филиппов. Раненые притихли.

— Товарищи! У нас, к сожалению, мало бинтов. Остались только для самых тяжелых. Ваших же товарищей нечем будет перевязывать. Поэтому я обращаюсь к вам с просьбой. Может быть, у кого найдется пара чистого белья, портянки, еще что-нибудь? Одолжите все это нам. Из белья мы сделаем бинты.