Только тут Филиппов почувствовал, как ему жарко — к спине прилипла рубашка, — как он устал и как хочется есть.
— Большая, — сказала Анна Ивановна, обрабатывая рану.
— Ничего, раны победителей заживают быстрее, чем раны побежденных.
— Кто сказал?
— Пирогов.
— Хорошо сказал…
— Мурзин! — позвал Филиппов.
Дверь распахнулась. Возле нее стояла целая толпа: Рыбин, Годованец, Трофимов, Гулиновский, санитары, ходячие раненые.
— Это что за спектакль?! — возмутился Филиппов. — Разве вам делать нечего? Вносите раненых.
А подвал все дрожал от взрывов. Сердито гудели стены.
XI
В штабе ужинали. Свет тускнел: садились аккумуляторы. Лица людей казались нездоровыми, неестественно желтыми, как у больных малярией, движения были вялые, заторможенное. Ели больше по необходимости, словно отбывали повинность.
Бударин, как прежде, сидел за своим рабочим столом. Перед комбригом стоял солдатский котелок, в нем — поджаренная, румяная, лоснящаяся жиром курица. Бударин нехотя, через силу, отламывал куриную лапку, подносил ко рту. Тут рука его останавливалась: он засыпал.
Напротив комбрига, за тем же столом, сидел Филиппов. Пользуясь коротким затишьем, он торопился написать записку Наташе, чтобы с очередным рейсом Хихли передать ее в медсанбат.
«Наташа! Пишу тебе в перерыве между атаками. Пишу, чтобы успокоить тебя. За меня не надо волноваться. Все идет, как на войне, — нисколько не хуже».
Он посмотрел на спящих товарищей, на комбрига. Бударин шумно и глубоко дышал. Во сне у него подергивалась левая щека. Филиппов вдруг ощутил прилив глубокой нежности к этому уставшему, сильному, мужественному человеку и осторожно отгородил папахой лицо Бударина от света.
«…Знала бы ты, какие здесь замечательные люди! Я горжусь, что мне выпала честь быть с ними вместе».
Вошел радист. Растормошил комбрига:
— Товарищ гвардии полковник, вас вызывает генерал.
Бударин медленно поднялся, взял папаху, но спросонья забыл надеть ее и вышел из комнаты вслед за радистом.
«Наташа, у меня к тебе большая просьба, — писал Филиппов, — узнай и сообщи мне подробно о состоянии раненого, фамилии его точно не помню (не то Семенов, не то Сомов), не до того было; в общем, у него обширное ранение мягких тканей правого бедра. Я из него мину извлек. Интересно знать, как дела, очень важно — узнай».
В комнату возвратился Бударин, добрался до своего стола, тяжело опустился на стул. Разговор с генералом взволновал его.
Генерал сказал:
— Прошу продержаться еще двое суток. Это необходимо. Ваша бригада связывает значительные силы противника и держит коммуникацию. Понимаешь?
— Ясно, товарищ гвардии генерал.
— Через двое суток мы обязательно увидимся.
— Понимаю.
— Ну как, голубчик?
— Продержусь.
Голос у генерала был непривычно мягкий. Бударин понял, что эти сутки будут для бригады особенно трудными. Разбитые фашистские части из последних сил будут рваться к Сянно. Нужна готовиться к жестокой борьбе.
Бударин оглядел своих офицеров, своих орлов. Вот у стены, положив перебинтованную голову на плечо соседа, спит гвардии капитан Петров. Он пришел в бригаду младшим лейтенантом. Бударин часто поругивал его за лихость, за безрассудное геройство. А на днях он своими ушами слышал, как Петров отчитывал подчиненного: «Не лезь на рожон. Соображай! Оторвет башку, другую не купишь…» Вон в углу, уткнувшись в чьи-то колени, спит гвардии старший лейтенант Вахлаев. Когда-то он не нравился комбригу: при встрече со старшими офицерами смущался, краснел; рассказывали, что он стихи пишет. Бударин звал его красной девицей, а под Сталинградом в решающую минуту Вахлаев поднялся под огнем противника во весь рост, крикнул:
— За мной, ребята! Не допустим гада до Сталинграда!
Бударин лично приколол к его груди орден Красного Знамени.
«Нет, — думал комбриг, с отцовской любовью оглядывая лица спящих, — не зря мы воевали в гражданскую, не напрасно трудились все эти годы. Выросло прекрасное поколение, надежная смена! Генерал может быть спокоен. Приказ будет выполнен».
Взгляд комбрига упал на Филиппова.
— Кому пишешь?
Филиппов помедлил, но ответил честно:
— Невесте.
— Той, что в медсанбате, говорят, осталась?
— Да.
— А ты почему не женился?
Филиппов пожал плечами и, поборов неловкость, ответил:
— Рановато еще, товарищ гвардии полковник. Вдруг что случится?
— Ничего, орел, не случится. Женись. Вот как на формировку остановимся — разрешаю. Только на свадьбу пригласить не забудь. Небось о сыне мечтаешь?
Филиппов смущенно улыбнулся, сказал тихо:
— О сыне.
Бударин безнадежно махнул рукой:
— Все мужчины такие. Я вот тоже по молодости ждал сына, а родилась дочь.
— У вас есть дочь? — удивился Филиппов, никогда раньше не слышавший о личной жизни комбрига.
— А ты что, думаешь — я на танке женат? — Бударин добродушно засмеялся. — Есть, да еще две. — Глаза Бударина наполнились теплым светом, лицо смягчилось.
Он расстегнул куртку и ворот гимнастерки и сразу сделался таким домашним, простецким.
«Я считал его вначале жестким, недоступным, — думал Филиппов, — а он вон какой…»
— Дочери у меня хорошие, — с гордостью говорил Бударин, — обе комсомолки. На «Уралмаше» работают. Старшая у меня в детстве все болела. Знаешь, как военному приходится: сегодня — здесь, завтра — там. Думал — не уберегу. А сейчас такая здоровенная дивчина — вся в меня. Зато младшая — в мать: танцует, на рояле играет. Так что я вполне примирился, доволен. И дочка — совсем неплохо, не хуже сына.
— Трудно сейчас начинать жизнь, товарищ гвардии полковник. У нас ведь ничего нет: у нее чемодан, у меня чемодан — вот и все имущество.
— Ерунда, орел. Пустяки. Кончится война — все будет. Только живите дружно да работайте так же отлично, как воевали…
Опять резко и протяжно зазвонил телефон. Немцы наступали сразу с трех сторон — пехота и танки.
Бударин торопливо застегнулся, поднял офицеров на ноги, сделался строгим и твердым.
— Приказываю: первому и второму взводам третьего батальона перерезать дорогу на фольварк. К станционной будке выставить два противотанковых орудия. Подпустить танки. Бить в упор. Ясно?
Снова все пришло в движение. Вновь захлопали двери, загудели моторы.
Бударин и Филиппов пошли к радиомашине.
— Постой минутку, — сказал Бударин.
Они остановились, прислушиваясь. Сквозь гул близкой пальбы доносилась отдаленная канонада. В короткие паузы между взрывами можно было услышать очереди крупнокалиберных пулеметов.
— Тяжелыми ударили, — определил Бударин.
— А я не разобрал.
— Ну как же ты, орел? — с упреком произнес комбриг. — Вот послушай-ка.
— Да, да, — чтобы успокоить комбрига, поторопился подтвердить Филиппов.
— А вот это — тридцатьчетверка.
— Это слышу.
Бударин положил Филиппову руку на плечи, и так они стояли и слушали.
— Товарищ гвардии полковник, нас на Берлин могут послать?
— Там видно будет. Идем…
Едва немцы приблизились к железной дороге, заработали противотанковые пушки. Одна за другой задымили три немецкие машины. Остальные повернули назад и тут напоролись на танковую засаду.
Бригада отбила и эту, сорок шестую по счету атаку.
Вслед за тем комбаты доложили: горючее на исходе. Бударин болезненно поморщился, ладонью потер вспотевший лоб, строго крикнул в трубку:
— Горючее будет! А пока танки поставить в укрытие. Выходить только по моему личному приказу… Савельев!
— Слушаю, товарищ гвардии полковник.
— Нужно горючее, и как можно быстрее. Пусть не тянут. В случае чего — обращайся к самому генералу.
— Есть… Разрешите идти?
Офицер связи выскочил из комнаты; на улице прогудел броневичок, и опять наступила тишина. Вновь, прикорнув где попало, задремали офицеры.