Если кто-либо из ординаторов или ассистентов что-то недоделывал, ловчил, выдавая старый анализ за новый, еще не полученный, или клеил одну бумажку на другую, или пробовал объяснить: то-то не сделано потому, что кто-то, — тогда Олег Дмитриевич переставал улыбаться, обрывал сотрудника на полуслове и подходил к больному со словами: «Попробуем сами разобраться. Нас тоже кое-чему учили». Это было высшей мерой. На нее нарывались только новички или самые нерадивые, те, кому здесь больше не работать.

Нина Семеновна не относилась ни к той, ни к другой категории. Она благополучно минула испытательный срок и теперь тем более старалась.

Прошло всего десять дней, как в ее палату поступил Сережа Прозоров, а у нее уже были готовы все анализы и обследования. На очередном профессорском обходе она доложила об этом Олегу Дмитриевичу.

— Похвально, — отозвался он таким тоном, что это не прозвучало, как похвала.

Нина Семеновна тут же поняла свою ошибку: она все еще не могла войти в ритм работы клиники, все еще трудилась в темпе участкового врача. Там, на участке, требовалась скорость, там от быстроты зависело многое.

Иногда жизнь человека. А здесь, в клинике, жили размеренно, оставляя время для раздумий, для обучения студентов, для подготовки к операции, если она предстояла.

Самые беспокойные минуты наступали для Нины Семеновны после обеденного часа. Приезжали родственники. С ними нужно было говорить, отвечать на их вопросы, успокаивать, вселять надежду, повышать настроение, чтобы оно затем отразилось на настроении больных.

Чем умнее и опытнее врач, чем он тоньше, тем лучше устанавливает контакты, абсолютно необходимые в лечебном деле. Затаился человек, что-то, с его точки зрения, незначительное скрыл от врача — и диагноз не тот, и лечение пошло по неверному пути. Испугался человек, пошел на операцию со страхом — тоже плохо, тоже может окончиться печально, потому что одно дело, когда человек осознанно и смело идет под нож хирурга, когда он верит в необходимость операции, а другое — когда он боится, не верит, преодолевает себя или откровенно трусит. Получается совсем иная расстановка нервных сил, так необходимых для жизнеспособности организма.

В одном случае все мобилизовано на борьбу за жизнь, в другом — силы уходят на преодоление страха, на сокрытие его. А уж на успех лечения контакт особенно влияет. Если есть цепочка больной-врач-родственники, если она прочна и надежна, если по ней идет равномерный и положительный ток и напряжение его подвластно врачу, тогда виды на удачу возрастают.

А порвется что-то, запрыгает напряжение, замерцает лампочка жизни, вырвется из-под воли врача — и перегореть может.

Нина Семеновна обладала врожденным умением ладить с людьми. Работа по квартирной помощи усилила это умение, закалила его. Но сегодня… Сегодня она с опасением ожидала появления Веры Михайловны. Вера Михайловна человек чуткий. Она тотчас уловит и настроение, и выражение глаз. И потом, у них сложились такие отношения, при которых что-либо утаивать или хитрить нельзя. И все-таки Нина Семеновна схитрила.

Она рассказала, как было, но слово профессора «похвально», произнесенное им так, что оно прозвучало не как похвала, прокомментировала по-своему:

— Сережу подкормить надо. Очень он худенький…

Прошло четыре недели, как Вера Михайловна приехала в этот большой город. Она уже привыкла к своему положению и к ежедневным поездкам в клинику, встречам с врачом и сестрами, к разговорам с сыном и окружающими его ребятишками (они как бы заменяли ей школу и учеников, по которым она очень скучала); привыкла даже к гнилой ленинградской погоде, к промозглости, что поначалу пробирала ее до костей, привыкла к своим ежевечерним письмам то мужу, то директору, то Софье Романовне, к их ответам, которые она получала на главный почтамт до востребования. Привыкла к своей доле, ожидала результатов хотя и напряженно, но спокойно, с верой в хороший исход. К одному никак не могла привыкнуть Вера Михайловна — к своей жизни в чужой квартире. Вроде бы и неприхотливая она, вроде бы всякое видела и везде жила и уживалась, вроде бы и с людьми быстро сходилась, а вот тут никак не могла смириться с навязчивой опекой Виолетты Станиславовны, с ее подчеркнутым вниманием, с ее непременными докладами Алексею Тимофеевичу о проделанной за день работе. Это неприятное ощущение еще углублялось тем, что Виолетта Станиславовна постоянно намекала Вере Михайловне на ее провинциальность, на ее неосведомленность в тех или иных современных вопросах.

Однажды Вера Михайловна не удержалась, спросила:

— Виолетта Станиславовна, а вы давно в Ленинграде?

— Давно, с пятьдесят второго года. Скоро десять лет будет.

— А я — коренная ленинградка. Меня в сорок втором, семилетней, вывезли отсюда.

— Да что вы говорите, Верочка? Где же вы жили?

Где же ваши родные?

— Жили мы на Васильевском, у Гавани. Отец погиб под Невской Дубровкой, брат умер от голода… и мама умерла, — добавила она после паузы.

— Ужас! — произнесла Виолетта Станиславовна таким тоном, будто хотела прикрыть свою неловкость за то, что она столько времени не знала о судьбе своей жилички и поучала ее, как провинциалку.

После этого разговора рекомендаций и советов с намеками на провинциальность от Виолеттй Станиславовны больше не поступало.

Все остальное продолжалось…

Ехать на квартиру Вере Михайловне не хотелось.

Выйдя из клиники, она часто бродила по туманному, серому от дождя городу. Она ехала на Васильевский остров, старалась разыскать места своего детства. И ничего не находила. Прошло почти двадцать лет. Она мало что помнила, да и город изменился так, что его не сразу узнаешь… Возникли новые кварталы, новые улицы. Только ощущение детства было старым, будто она все смутно представляла, как заспанный сон. Вот здесь будто бы стоял их дом. Тут школа, в которой учился братишка.

А вот там, за поворотом трамвая, — контора, где работала мама.

Она возвращалась после таких прогулок с пронзительной тоской на сердце, от которой хотелось плакать светлыми слезами, побыть в тишине, насладиться этим чувством.

А в это настроение вдруг врывался прокуренный голос Виолетты Станиславовны:

— А вы так никогда и не курили? Но это же несовременно!

— Извините, я что-то устала.

Вера Михайловна прошла в гостиную, в отведенный ей угол. Не зажигая света, села к окну, посмотрела на мелькающие вдалеке огни реклам. И тут вспомнила о старичке Федоре Кузьмиче, спутнике по купе, достала записную книжку, отыскала бумажку с адресом, что сунул он ей на прощанье.

А утром отправилась на розыски Федора Кузьмича.

Как-то все так быстро и славно получилось. Сразу нашла его улицу, его квартиру. Дверь открыл он сам. Сразу узнал ее.

— Кто к нам приехал!

Будто ожидал ее.

И старушка Марья Михайловна, жена его, тоже приняла ее как родную.

— Да что же это вы долго не показывались? Да где же вы были? Да почему же? Да у нас и места сколько угодно.

Тотчас вместе с Федором Кузьмичом они поехали за ее вещами.

— Родственников разыскала, — солгала она Виолетте Станиславовне и не покраснела от своей неправды. — Вам за все низкий поклон, — Вера Михайловна поклонилась и подумала: «Раз я деревенщина, вот пусть и видит», — и Алексею Тимофеевичу большущее спасибо.

А в клинике все было хорошо. Сережа встретил ее обрадованно-возбужденно:

— Утром много дядей и тетей было. И все белые.

И все меня смотрели. Больше никого, только меня.

После клиники она поехала на главпочтамт. Получила сразу три письма! И тут же написала мужу: «Никитушка, все идет к лучшему. Я думаю, уже скоро. Сегодня нашего Сереженьку смотрело много врачей. Наверное, перед операцией. А выглядит он… Еще никогда он у нас не выглядел так славненько. Ежели бы мы не знали, что с ним, так и не подумали бы, что болен… Но теперь уже скоро… А еще я перешла на новую квартиру к очень хорошим людям. Денег пришли по возможности. Я тут нс шикую, но все же…»