И вторая легенда имела основания. И в самом деле в Министерстве здравоохранения поддерживали профессора Крылова: посылали его за границу, давали ему в первую очередь импортную аппаратуру и новые лекарства, позволяли проводить редчайшие, связанные с огромным риском операции. Для многих это, опять-таки, было загадкой, для немногих — нормальным явлением.

Так случилось, что во время одной из первых своих заграничных командировок па важный для нашего престижа конгресс Крылов не только сделал оригинальный доклад на английском языке, но и провел в доказательство правильности своего доклада убедительную операцию: спас ребенка, страдающего пороком сердца. Если разобраться, операция была не такой уж сверхсложной.

Трудность ее состояла в том, что профессор Крылов работал с посторонней бригадой, не знающей его языка, имеющей другие навыки, принадлежащей к другой школе хирургов. Успех операции очень повысил авторитет нашей науки. Естественно, после этого случая смелого и находчивого ученого стали чаще других посылать за границу. Возникла опять-таки естественная цепочка: иностранные врачи, приезжая в Союз, хотели увидеться с известным им профессором Крыловым, побывать в его клинике, увидеть его операции. Пришлось создать его клинике надлежащий вид.

И третья легенда имела основания. Когда народная молва говорила, что профессор Крылов маг и волшебник, она говорила правду. Крылов был настоящим хирургом-самородком. Техника оперирования была у него доведена до виртуозности. Многие хирурги, особенно в годы войны, тоже приобрели отличную технику, сноровку и скорость в работе, тоже довели свое рукоделие до автоматизма. Но Крылов был еще и думающим хирургом. Отточенная техника у него подчинялась четкой мысли. Он не просто оперировал, а и творил во время операции. Но и такие хирурги-творцы, думающие люди — тоже были. И в том городе, где работал Крылов, и в других городах. Но Крылов был еще и смелым врачом. Если сказать точнее, он был дерзким хирургом. Он брался за такие операции, за которые другие хирурги не брались. Дерзость его, казалось, не имела границ. Он шел на риск, на сверхриск, на безумие. Другие хирурги отказывались от больных с декомпенсированными пороками сердца, с недостаточностью кровообращения, от легочных операций, от гангрен, бронхоэктазов, хронических пневмоний. Крылов не отказывался. Почти никогда не отказывался. Он был не просто хирургом, но и отличным врачом. Многие хирурги умели и любили оперировать, но не умели и не хотели выхаживать больных. Многие не брали тяжелых, так называемых безнадежных, потому что не видели перспективы, не овладели и не стремились овладеть искусством подготовки таких «безнадежных» к операции. Крылов овладел этим искусством. Он готовил человека к предстоящей операции иногда месяцами. По всем показателям, которые любят приводить статистики и администраторы, его клиника была позади других клиник. Койко-день у него был высокий. Смертность высокая. Его фамилию в связи с этим упоминали на совещаниях и собраниях. К нему приезжали бесконечные комиссии, подтверждая неизменно одно: большой койко-день и большую смертность. С ним разговаривало всевозможное начальство, убеждая его отказаться от своего стиля, умоляя подумать о престиже всего института, о престиже города и т. д. и т. п. Но он неизменно стоял на своем. Вновь и вновь брал к себе безнадежных и обреченных, тех, кого не брали другие клиники. Он вновь и вновь вызывал «огонь на себя».

Это выражение, сказанное мимоходом кем-то из его сотрудников, так и вошло в обиход:

— Ну, как там ваш шеф?

— Все так же. Вызывает огонь на себя.

И если из десяти безнадежных, тех, на кого все остальные хирурги махнули рукой, на ком давно поставили крест, если из этих многих ему удавалось спасти хотя бы одного, он был счастлив.

Однако этот показатель не принимался во внимание ни статистиками, ни администрацией. Об этом знали сам Крылов, его ближайшие сотрудники и больные. Для них-то, для больных, он и был главным показателем.

Они шли на него, как терпящее бедствие судно на внезапный огонек.

В Минздраве махнули рукой. Кто-то из высоких начальников произнес в адрес Крылова округлую фразу:

«Кому-то надо». За нее и зацепились. Ею и прикрыли высокий койко-день и высокую смертность.

А когда за границей появились сенсационные статьи о редчайших операциях профессора Крылова, в Минздраве и вовсе воспрянули духом: «Пусть знают наших.

Пусть пишут». А один грубоватый, но по-своему умный начальник сказал: «В каждой деревне должен быть свой сумасшедший».

Вера Михайловна не попала к профессору Крылову.

Она обратилась к другому профессору, к Олегу Дмитриевичу Горбачевскому. Виновником этого оказался Алексей Тимофеевич Прахов, тоже профессор, и не просто профессор, а второй профессор клиники Крылова. Это к нему в дом, к бывшему оппоненту бывшего мужа Софьи Романовны, с рекомендательным письмом в руках и попала Вера Михайловна прямо с поезда. Другого пристанища, кроме адреса неизвестного человека, у нее не было. В родной город ехала, как чужая.

Соседом по купе был старичок Федор Кузьмич.

У него маленькое, морщинистое, типично стариковское лицо и седые, пышные, как от другого человека, брови, похожие на усы. Они даже закручивались в уголках, как усы. В первый же день Сережа насмешил ее вопросом:

— А почему усы у дедушки на лоб полезли?

Потом они подружились и расставались с грустью.

— А то к нам пожалте, — приглашал Федор Кузьмич.

Но Вере Михайловне неловко было воспользоваться его добротой, и она отказалась.

— Приехали, — сказал Федор Кузьмич, обнял Сережу и подал Вере Михайловне аккуратно свернутую бумажку. — На случай, координаты записаны.

Вера Михайловна попрощалась с добрым старичком, взяла такси и поехала по адресу, указанному па конверте.

Шофер помог ей найти нужную квартиру, помог поднять вещи. Когда дверь открыли, Вера Михайловна увидела немолодую женщину в домашнем халате. Голова у женщины была тщательно прибрана, а на ногах — теплые носки и тапочки. Красивая прическа и тапочки явно не гармонировали. Вера Михайловна краешком сознания отметила это, через силу улыбнулась и подала конверт.

Женщина, прочтя письмо, секунду медлила, разглядывая Веру Михайловну и Сережу, потом сказала хрипловатым, прокуренным голосом:

— Ну что ж, проходите. Вещи поставьте в коридор. Вас зовут я знаю как, и мальчика тоже, а меня — Виолетта Станиславовна. Я — мать Алексея Тимофеевича.

От нее пахло косметикой, и Вера Михайловна вновь смутилась, уловив этот непривычный запах.

— Ничего, ничего, — торопливо проговорила она. — Мы ненадолго.

— Отчего же ненадолго? Тут написано, что вы в клинику. Ребенок болен.

— Да, болен, — подтвердила Вера Михайловна и стала раздевать Сережу.

Пол блестел. Она видела в нем свое и Сережино отражение.

— Разуйся, сынок, — сказала Вера Михайловна.

— Это совершенно не обязательно, — хозяйка впервые улыбнулась, и улыбка тотчас прорвала натянутость и отчужденность. — Идемте чай пить, — сказала Виолетта Станиславовна. — Только на кухне. Извините.

— Да ничего, ничего, — проговорила Вера Михайловна. — Нам бы помыться.

Они помылись, позавтракали и по настоянию хозяйки легли отдохнуть с дороги.

Проснулась Вера Михайловна от разговора на кухне.

Прокуренный голос хозяйки разносился по всей квартире:

— У нас, между прочим, гости. Дама с ребенком. Из какой-то глухомани. Я еще не узнала. Подарочек тебе от Эдуарда Александровича.

В ответ послышался мужской голос, ровный и тихий.

Слов не было слышно.

— Не первый случай, — ответила хозяйка.

После паузы:

— Я же не возражаю.

После долгого молчания:

— Я же о тебе забочусь.

«Тоже мать. Ее понять можно», — мысленно согласилась с нею Вера Михайловна и тут же, подумав о Сереже, о его судьбе, быстренько встала.

Она познакомилась с Алексеем Тимофеевичем. Это был интеллигентный, учтивый человек в очках с золотой оправой на гладком, хорошо выбритом лице. И голова у него была блестяще-гладкая, с желтоватым отливом, похожая на головку сыра.