Но там, на проходе, стоял на виду никакой не Коля — чернявый и носатый мужчина средних лет, остроглазый; он уверенным в себе тоном спрашивал, задержав ее, у знакомой, полноватой красивой дамы:

— Ну, как Орошевский, твой родственничек? Все не наглядится на кралю свою? Где он только подцепил ее?

Дама лишь вздохнула и развела руками.

— Ну, сказала же я вам, — обиженно-ершисто произнесла мурманчанка, рисуясь, усаживаясь снова на краю сиденья, после того, как она, приподнявшись по собственной воле, заглянула вглубь коридора: — он все там с той девушкой толкует. Что волнуетесь?! Цел и невредим…

— А что мне волноваться, — отмахнулась от нее Нина Федоровна, но глазами тревожно так и впилась в тех, что разбеседовались на проходе: она заинтересованно их слушала.

— И я с профессором Звягинцевым разговаривал, у него ведь такой же сыночек, экземпляр что надо, — говорил зеленоглазый и пышноволосый мужчина лаконично, языком, понятным этой обаятельной собеседнице. В четвертый раз он вроде женится — и все так, без разбору. Профессор вначале смотрел на проделки сыночка сквозь пальцы, расходовался на его множившиеся свадьбы. А потом все сантименты прочь от себя отмел. Я спросил у него однажды, как сын его живет. «Какой сын?» — удивился он быстро. — «Да этот, неуемный». — «Про него не знаю ничего, не могу сказать; теперь не живем мы вместе с ним». — И твой Орошевский — гусь хорош… Женился-то, надо сказать, блестяще… Да еще и умирает от телячьих восторгов к ней: она, видите ли, ласкова-преласкова к нему…

— Да, уж скажем, тогда, когда ей это нужно… — И дама захохотала. — Мы-то понимаем очень хорошо.

— В марте двадцать шесть ему исполнилось.

— Ого! Не думал я…

— А тут думай не думай, по теории относительности получается: хорошему стерва попадается, а плохому — хорошая. Как закон. Но и сам он — золотце, коли взял себе дурную и не может еще отказаться от нее, несмотря на все ее измены явные.

— Ну, скажу… Ты еще сумела приплести сюда и теорию великого Эйнштейна!

— Она с прежним мужем еще не развелась; того благополучно в тюрьму засадила, этого уже достаточно вымотала и уж грозит выселить из квартиры, ему принадлежащей, — что же еще надо!

XX

Наконец веселые пассажиры отошли прочь, и Нина Федоровна, понемногу успокаиваясь, глухо стала рассказывать дальше:

— Тогда прошло четыре долгих, безумно долгих дня, прежде чем Леня прислал мне краткую телеграмму. В пять слов. Удосужился-таки оказать сыновнее внимание родительнице. Да только в этой телеграмме по-деловому извещал, что такого-то числа выезжает к нам домой. Ну, выезжает, так выезжает; мы стали ждать, приготовляться. С радости от сердца у меня вроде бы отхлынуло, с сердца тяжесть сняло, но теперь уж обеспокоило меня другое — что же скрыл сын от нас? Подсознательно я чувствовала (видно, издали передавалось мне его какое-то переживание и неспокойствие), что что-то то — мнительно-тревожное надвигалось на меня; оттого все чаще и разбаливалась голова, на которую никакие таблетки не воздействовали утишающее. И вот чем ближе был день его приезда домой, тем сильней, отчетливей становилось во мне это чувство и тем ранимей, раздражительней я казалась окружающим и самой себе. Ой! — просияла она, обрадованно всплеснув руками, — его так торжественно встречали все, особенно его бывшие одноклассники и одноклассницы: цветов понанесли полный-полный вокзал. И мне столь приятно было видеть, что Леню моего все уважили, не забыли… Что же может быть для матери дороже? Оттого я в эти первые часы — даже отключилась от осознания предчувствия чего-то омраченного.

А дома у меня — как прежде: все для него, его; только захоти, руку протяни да возьми все то, что ни пожелается, — молнией исполнится. Только вижу: он сам не свой — пасмурный такой, пришибленный — ходит день, второй. Как по клетке. Сумятится. И густой полумрак у него в глазах стоит. Вижу, что-то непонятное случилось с ним, моим ненаглядным Леней; его будто подменили поразительно: сделался увертлив даже от меня, его душеприказчицы. И как столкнется с моим взглядом испытующим, так сразу ж отвернется от меня, по-отцовски хмурясь. Отчего-то у него задергался нерв на лице, подрагивали руки и по-странному еще заклинивался погрубевший, возмужалый голос. Мне уж было не по себе. И почему-то стыдно за него. И в тоже время жалко его. Я боялась разбора с ним.

На третий, кажется, день я не вытерпела больше. Безо всяких там околичностей — напрямик — говорю ему: «Что ж, сынок, давай начистоту выкладывай, что у тебя стряслось; самостоятельно ты не можешь развязать свой язык, а я чую все-таки, что неладное с тобой творится. Ну»! Никого кроме нас в доме не было. Я выбрала такой момент совсем не зря, обдуманно: Тихон со своим спокойным равнодушным спокойствием, — как хотите, — мог только помешать нам, а не помочь.

От того, что я сказала, Леня как-то сжался, смешался весь передо мной, за столом я сидела; я села специально — чтобы лучше опору под собою чувствовать. Был он словно ученик-третьеклассник, врасплох вызванный к доске и не выучивший добросовестно урок: жалко-испуганно взглянул на меня — и потупился. Но с чем-то приехал все-таки, и ведь нужно говорить об этом рано или поздно, — это видно. И с мученьем он выдавил: «Ты, мама, уж прости меня за то, что я не сказал тебе про все, что без твоего согласия вышло…»

Все захолонуло у меня внутри. Не дождусь конца фразы. Господи! Вот оно, предчувствие, тревога материнская… «Да что же? — спрашиваю у него. — Что же? Говори скорей! Не томи меня…» «…Я женился, мама», — долетело до меня… — «Как же так, тишком?!» — «Да, так вышло…» — И руками он развел бессильно. Принялся за пуговицу на пиджаке — крутил. «Да оставь ты ее в покое», — взорвалась, задохнулась я: меня бесила его жалость, его окаянное непротивленчество. Мне мешали слышать себя, здраво рассуждать — его приспущенный голос, его мельтешащиеся крупные руки. И еще допытывалась: «А на ком же»? — с боязнью досказать такое ненавистное для меня слово «женился». И так спрашивала для того, чтобы чем-то заглушить в себе поднявшиеся обиду и страх за сына. «Ты ее не знаешь, мама. Она постарше меня. Я тебе о ней не говорил, не писал». — «У тебя же симпатия была — молодая, душевная, уютная девушка. Не далее как прошлым летом ты ведь раньше из отпуска — от матери — уехал, чтобы только заехать под Саратов, повидать ее. Забыл ее без надобности?!» И в детстве у него была милейшая избранница. Могла б составить ему партию. Случайно встретились они опять недавно — и был он этим очень счастлив. Но она — не намалеванная, не химическая девочка. А им, мальчишкам, нынче подавай вот с такими, — показала она, присвистнув, — ресницами. Сиреневые губы, сиреневый лак. Выбор — как на ярмарке: бери, пробуй…

Ну, мало-помалу я вытянула у него признание, как его, слепого и доверчивого рыцаря, женили. В общем, без него его женили. В прямом, истинном значении. Из-за этого он, значит, вовремя даже не смог прочесть мою поздравительную телеграммку: именно в день присвоения ему лейтенантского звания, как он вышел с выпускного училищного бала, так уж больше и не попал обратно в училище. Как залучили его, чистенького и свеженького, те предусмотрительные сестры, как напоили водкой и женили на своей сестре, так уж больше — ша! И не выпустили его никуда. Они ведь там же, в училище, работали и поэтому отлично знали, кого им получше выбрать и кто потом ни за что не будет брыкаться-отбрыкиваться.

А матушка у них (я и ее повидала) пройдошная — сто очков вперед любому даст. Ядреная, круглая, с гладким лицом. Она не могла не быть сообщницей дочерей.

И ведь, что обидно: он до этого вовсе не гулял ни с какой из этих сестриц. Однако они его затянули к себе, подпоили и спать уложили. Наутро он протрезвел лежащим в постели рядышком с одной из сестриц, и вся квартира это видит… Все как нельзя проще для смекалистых сестриц. Они его и Риту еще в постели и поздравили… А он-то, такой податливый, отзывчивый теленок решил грех свой прикрыть постыдной женитьбой этой. Тут и естественно еще: он курсантом жил пять лет в очень ограниченных рамках, а к тому же мало знал или вовсе не знал женщин, но любил обихоженность, не отказывался от нее (я сама его приучила к ней). Так и стал, наконец, взрослым мужчиной, собственником жены.