Брызги моей крови запрыгали в воздухе. Впервые в жизни я почувствовал боль и понял, как страдали мной убитые. Достаточно было прикоснуться к Наследию Первородных. Я вскричал, но ещё был настроен драться. Хоть ногами!

Поединок продолжался, раз уж я не попросил остановиться.

Обезвредив первую руку, Рю приступил ко второй. Он взял её под мышку, плотно обхватил локоть ладонью и стал давить ей вверх на него. Сопротивляться я был не в состоянии.

Треск. Теперь обе руки болтались мёртвой ношей. И снова боль, но мягче.

Противник отпрянул, взявшись за повисшую ладонь и потащив за собой. Я безвольно опустился на колени.

Рю метнул в меня чередой прямых кулачных ударов. Нет приёма лучше, чтобы последовательно впечатать лицо соперника в затылок. Это и произошло.

Раз – нос в кашу. Два – правый глаз лопнул. Три – лоб вмялся внутрь. Четыре – больше. Пять – еще. Шесть – шея перестала держать голову.

Перед уцелевшим глазом всё почернело от крови. Восстановление не поспевало начаться, поскольку урон всё увеличивался.

Седьмого удара не последовало. Стало ясно, что пора остановиться. Или же я не почувствовал его из-за головокружения. Тело плюхнулось наземь.

Повержен! Впервые в жизни! Я, Нисимото Садара!..

Прошло какое-то время прежде, чем я начал осознанно двигаться, разобравшись в окружающей среде. Я ощупывал землю и мало-помалу исцелялся, а Рю задавал вопросы, на которые требовался исчерпывающий ответ.

– Ты добился своего?

– Да, – сдавленно шептал я.

– Ты присоединишься ко мне?

– Да.

– Ты уверовал в Первородных?

Я взглянул на него исподлобья и онемел. Вмятина в голове Рю пропала. Кожа на месте ломаных рёбер стала белеть.

Этот бой он перенёс легче меня. Старые Боги даже лечили его! Немыслимо…

– Да, – проронил я и распластался в траве, отдыхая.

– Я в тебе не сомневался, – заявил он, живее всех живых…

[1] Итибубан – отчеканенная из золота и серебра монета, включенная в реестр денежной системы Токугава.

[2] Фундоси – традиционное японское нижнее белье, либо набедренная повязка демонов они из звериных шкур, зачастую – тигриной.

Часть шестая. Лики Правосудия (6-1)

Глава двадцать первая. Белый Человек

99-ый день весны, 1868-ой год правления тэнно Иошинори

Я, Сон Кю Ран

Судно вернулось на Мэйнан. Окрыленный встречей, даймё заперся у себя и принялся готовить письмо к сёгуну. Я не разделял его вдохновения.

Господин отправил меня за ненадобностью проведать самозванца. Очень кстати: к узнику у меня возникла просьба.

Часовой поклялся, что нас никто не побеспокоит. Украдкой я удостоверился, что всё взял. Листы для записей. Чернила. Кисть. Ценные, мало понятные бумаги с Йонгханя. На месте.

Я спустился во мрак подземелья. Ноги двигались по мышечной памяти.

Тише мыши я проследовал по узкому проходу вдоль мокрых стен тюрьмы. Одна за другой клетки оставались за моей спиной. Они давно пустовали – все, кроме дальней.

Единственными постояльцами в них были крысы, пока те не попадались под кошачью лапу.

Как рассказывал Хидео-сама, когда-то темницу переполняли враги Урагами: другие семьи, шиноби, провинившиеся землепашцы, предатели и чужие самураи.

Подземелье переварило их всех. От сидельцев не осталось и косточки с пальца – что не брали грызуны, доставалось годам и сырости.

Это происходило задолго до Сэнгоку Дзидай, ведь возраст Мэйнана и без того полон тёмных веков и тысячелетий. Заключенные редко возвращались обратно.

Белый человек – пожалуй, единственный, с кем обошлись ласково.

Я подошел к его клетке. Заключенный разлёгся на циновке и не шевелился. Он не спал и закопошился, как только моё появление ознаменовал свет.

Масла внутри фонаря оставалось немного. Сперва потребовалось налить до краев, чтоб хватило наверняка.

Пламя вспыхнуло. Язычок его выпрямился, подрагивая. Тусклое, грязно-жёлтое свечение перекрасило стены и часть пола.

Источник света был крошечным. Однако его доставало, чтобы опалить нам зрение. Липовый монах давно сидел во тьме, поэтому боль его превосходила мою в разы.

Немного погодя глаза подстроились под освещение. Белый человек пробубнил что-то на родном языке.

Его речь казалась воркованием старой сороки. Когда чужеземец перешёл на мэйнанский, речь его обрела читаемый смысл.

– Опять ты. – Он показался на свет. – Вернулись, по всей видимости.

– Так и есть, – отозвался я, смотря на него через железные прутья. – Как ты? Не трогали тебя стражники?

– Спасибо, что спросил, – угрюмо буркнул белый человек. – Всё здорово. Все просто здорово…

За шесть дней в заключении его загар бесследно исчез. Теперь он был болезненно бледен. Передвигался слабо и выглядел измученно. Его кормили и поили, но без солнца он вял, как в темноте и холоде цветок. К тому же, душа его позабыла покой.

– Метку не сняли?

– Не знаю. Когда даймё покинул замок, проявляться она перестала.

Еще бы. Рю – не из тех, кто заботится об одноразовых помощниках.

– Как она работает?

– Загорается, когда я вот-вот скажу что-то запрещённое. Через неё он видит моими глазами и общается со мной.

– Тогда она тоже сияет?

– Угу…

– Ясно.

Итак, я попал в окно между посещениями. Уже хорошо.

Если бы Рю прознал о произволе, меня бы законно казнили через линчи́[1]. Потому что намерения мои в каком-то смысле были вероломны.

– Так чего тебе, чонгынец? Пришел поизмываться надо мной или убить?

Белый человек не забыл, что я дважды пытался его умертвить. Не простил. Он имел право меня ненавидеть, но сейчас это значения не имело.

– Нет. Я здесь, чтобы объявить важную новость.

– Какую же? – язвительно полюбопытствовал он.

Опираясь на ворота клетки, липовый монах вытянул спину. До того узник наседал на них, будто намерен был протолкнуть вперёд.

– Тебя выпускают. Радуйся.

– В самом деле? И куда потом? В петлю? Или опять к они на рога?

– На свободу, разумеется, – раздражённо поправил я. – Поплывёшь домой – и всё.

– Ага, какой там…

Белый человек вернулся во мрак. Слышно было, как он прильнул к стенке и сполз по ней, рассаживаясь на холодном полу. Из темноты донеслось гневное сопение.

– Что такое? – Ответа не последовало. Я вышел из себя. – Эй! С кем разговариваю?

Я пнул ногой в решетку, высекая скрип. Она зашаталась.

Молчание продолжалось. Вдруг я услышал, как упала капля. Чуть погодя – вторая. И так далее. Сырость была не причём: в темноте разразился сдавленный плач.

– Ты чего хнычешь?

Не ответил.

– Что с тобой не так?

Рыдание прекратилось. Он перевёл дух и заговорил опять. Голос дрожал.

– Ответь, чонгынец… Через что ещё мне придётся пройти прежде, чем я уже сдохну в конце концов?..

– Не пори чушь, – посоветовал я, поняв ход его мыслей.

Последние семь дней изрядно поломали его.

– Мне всё надоело. Слышишь меня? Надоело! – рявкала тьма.

– И что теперь? Будешь и дальше валяться тут? Сходить с ума в ожидании смерти? Так лучше, по-твоему?

Уж кому всё надоело, так это мне. Если бы я не нуждался в нём, не ходил бы вокруг да около. Белый человек вызывал отторжение и представлял опасность для даймё.

– Здесь я хотя бы в безопасности. Впервые с отплытия!..

– Ну и дурак. – Я заложил руки за поясницу и обхватил одной другую. Меня слезами было не пронять. – Что ж ты важничаешь? Только доставляешь ненужные хлопоты. И мне, и господину. Уходи, пока дают.

– Как ты себе это представляешь? Что я, вернусь на Ошиму? Они ж меня живьем сожрут! Все одно. Я никогда не вернусь к семье…

– Говоришь, семья есть?

– Тебе-то что?

– Рассказывай, – настаивал я.

– Ну… родители. Жена, сын, – проворчал он.

– Тогда тебе и подавно нечего здесь делать. Проваливай.