Одним из важнейших выразительных средств ветхозаветного стихосложения (как, впрочем, во всей древней семитской и — шире — архаической поэтике) был поэтический параллелизм. Ср. в приведенном выше фрагменте:

Обратный параллелизм по формуле:

Прямой параллелизм по формуле:

Прямой параллелизм

Прямой параллелизм

Поэтический параллелизм восходит, по всей вероятности, к традиции амебейного исполнения, когда чередуются два исполнителя, и последующий варьирует стих, произнесенный предыдущим.

Однако наряду с этим в Библии встречается и такая система стихосложения, в которой поэтический параллелизм отсутствует. Таковы, например, стихи в книге Бытие (9:12-13):

Во многих случаях поэты Пятикнижия сознательно избегают тропов и метафор, следуя стилистике прозаических повествований, о которой мы скажем несколько слов далее. Однако в других ситуациях они достигают значительной художественной выразительности. Образная система такого рода поэтических текстов фольклорна. Достаточно вспомнить сравнение Реувена с потоком бурлящей воды (Быт. 49:4), уподобление Иуды льву (Быт. 49:9) или Дана змее (Быт. 49:17), а Бинйамина волку (Быт. 49:27), вероятно, восходящие к традиционному тотемному символу и т. п. Подобным же образом описывается и Израиль:

Значительный интерес представляют художественные описания, разворачивающиеся в поэтические сцены и портретные изображения. Так, об Иуде (Быт. 49:11-12):

Мощь и великолепие Иосифа поэт изображает, уподобляя его быку (Втор. 33:17):

Все эти образы — фольклорны; обращаясь к ним, поэт остается в рамках традиции, общей для всего сиро-палестинского региона, но, разрабатывая их, применяя их к своему предмету, он добивается, с одной стороны, эффекта узнавания, круга ассоциаций, связанных с данным образом, и с другой, вводя (чрезвычайно скупо) дополнительные детали или рисуя сцену из жизни, он расширяет образную сферу, добивается дополнительного эстетического воздействия.

Повествовательная проза Пятикнижия воспроизводит практически ту же стилистику, ту же манеру изложения, что и происходящие из сиро-палестинского региона надписи исторического содержания, такие, как надпись моавитского царя Меши (сер. IX в. до н. э.), надпись Закара, царя Хамата и Луаша (ок. 800 г. до н. э.), надпись Киламувы, царя Йауди (ок. 825 г. до н. э.). Эта манера вырабатывалась в писцовых канцеляриях, там, где составлялись письма и деловые документы. Однако в неменьшей, а пожалуй, и в большей степени стилистическая специфика прозы Пятикнижия диктовалась воззрениями эпохи.

Наиболее четко выраженной особенностью прозы Пятикнижия является ее предельный лаконизм. Повествователь сознательно избегает какой бы то ни было орнаментировки текста, тропов и эпитетов, живописных описаний и т. п. Его внимание целиком обращено на существо изображаемых событий или предметов, которые описываются строгими и точными терминами.

Естественно, такого рода манера имеет место в родословиях, и здесь она восходит к свойственным родословиям перечислениям (см., например, Быт. 10). Внимание повествователя целиком поглощено генеалогией: кто кого родил, кто чей сын и т. д. Лишь в отдельных случаях составитель родословия делает заметки типа: «А Куш родил Нимрода; он первым был богатырем на земле. Он был могучим охотником пред лицом Яхве; поэтому говорится: как Нимрод, могучий охотник пред лицом Яхве» (Быт. 10:8-9). Это пояснение повествователь считал необходимым ввести в текст, потому что оно объясняет происхождение одного из широко распространенных речений.

Лаконизм свойствен и тем главам, в которых излагается выработанная в храмах система представлений о мире и его происхождении (см. Быт. 1:1-2:3). Очевидно, подобного рода стилистика была вообще характерна для эпистологической словесности эпохи.

Столь же органична предельная лаконичность и для повествовательной прозы. Всякого рода характеристики, если они и вводятся в повествование, кажутся краткими и обобщенными, не отличающимися конкретностью и определенностью; они фигурируют здесь как элемент действия, обоснование поведения действующих лиц и т. п. Так, в книге Бытие (3:6): «И увидела женщина, что хорошо это дерево для еды и что вожделенно оно для глаз, и приятно это дерево на вид, и взяла его плодов и ела». Или (29:17): «И глаза у Лии были слабые, а Рахиль была красива видом и красива ликом».

В то же время повествователь стремится к точности и определенности своего рассказа, в особенности в том, что касается хронологии и локализации. Так, в книге Бытие (7:11-12): «В год шестисотый жизни Ноя, во второй месяц, в семнадцатый день месяца,- в этот день разверзлись все источники великого Океана, и небесные хляби открылись. И шел дождь на землю сорок дней и сорок ночей». Столь же точные сведения о потопе мы получаем и в дальнейшем: Ной и его семья «в тот самый день» вошли в ковчег (ст. 13), потоп продолжался сорок дней (ст. 17), воды «усилились» над горами на пятнадцать локтей (ст. 20), ковчег остановился в седьмой месяц, в семнадцатый день месяца у гор Урарту (Быт. 8:4), а в первый день десятого месяца показались вершины гор (Быт. 8:5). Воды высохли на шестьсот первый год, в первый день первого месяца (Быт. 8:13), а в семнадцатый день второго месяца земля стала сухой (Быт. 8:14). Все это придает повествованию необходимую конкретность и достоверность.

Эта манера повествования восходит, несомненно, к стилистике деловой документации, где не допускались какие бы то ни было излишества, не относящиеся к существу дела. По-видимому, хотя конкретным материалом по этому поводу мы не располагаем, она была свойственна городской новеллистике и сказкам I тысячелетия до н. э. Однако глубинные истоки библейского лаконизма восходят к представлению о том, что в повествовании важно только то, «как было дело», а всякого рода субъективная информация должна безжалостно отсекаться.