Обе редакции Десяти заповедей в общей форме запрещают убийство (Исх. 20:13; Втор. 5:17); имеется в виду, очевидно, убийство единоплеменников. Убийство карается казнью убийцы, причем даже алтарь Яхве не может в этом случае послужить убежищем; при неумышленном убийстве убийца может скрыться в город-убежище. Решение о том, было ли убийство умышленным и может ли убийца поселиться в городе-убежище, принимает народное собрание общины. В городе-убежище такой убийца должен был находиться до смерти верховного жреца,- установление, смысл которого не ясен (Исх. 21:12-14; Лев. 24:17, 21; Втор. 19:11-13; Чис. 35:9-34; р. также Нав. 20:1-9). В случае если найден за пределами селения труп, а убийца не известен, жители селения должны были совершить ритуальное очищение (Втор. 21:1-9).

К убийству (по последствиям для виновного) приравнивается и кража свободного человека с целью продажи в рабство: преступление карается смертью (Исх. 21:16; Втор. 24:7).

При нанесении телесных повреждений, как и при убийстве, библейский законодатель, определяя наказание, руководствовался принципом талиона: «око за око, зуб за зуб» (Исх. 21:23-25; Лев. 24:19-20). Однако в некоторых ситуациях намечается отход от этого принципа. Так, в случае драки человек платит за лечение своего избитого противника, слегшего в постель, и компенсирует его убытки вследствие потери трудоспособности (Исх. 21:18-19). Отступное выплачивается и в том случае, если кто-либо из дерущихся ударит беременную женщину и вследствие этого произойдет выкидыш.

К законам об убийстве примыкает и закон о бодливом быке (Исх. 21:28-36). Если бык забодал мужчину или женщину, то быка убивали, мясо его съедали, а хозяин быка признавался невиновным. Но если хозяин знал, что бык бодлив, и не принимал должных мер, то хозяин либо предавался смерти, либо выплачивал виру. Здесь очевидно стремление законодателя принять во внимание наличие или отсутствие преступной небрежности или бездеятельности, повлекшей за собой особо тяжкие последствия.

Особое место среди преступлений, которыми занимаются библейские законы, отведено прелюбодеяниям и половым извращениям. Это и понятно: и то и другое вписывалось в «языческое» служение богам сиро-палестинского региона; кроме того, в условиях примитивного общества прелюбодеяние, оставаясь дозволенным и безнаказанным, могло подорвать его стабильность; наконец, оно рассматривалось как нарушение ритуальной чистоты не только самого преступника, но и всей общины в целом, что также, по представлениям эпохи, должно было отрицательно сказаться на взаимоотношениях общины с божеством и, следовательно, на ее благополучии. Именно поэтому обе редакции Десяти заповедей (Исх. 20:14; Втор. 5:18) запрещают прелюбодеяния. В книге Левит (18:6-20) эта заповедь конкретизируется. В том случае, если мужчина соблазняет девушку, он должен на ней жениться; однако если отец девушки отказывается отдать ее замуж, соблазнитель должен уплатить выкуп за ее девственность,- несомненно, аналог брачного выкупа (Исх. 22:15-16). Прелюбодеяние, мужеложество и скотоложество караются смертью (Исх. 22:18; ср. Лев. 18:22-23, 29; 20:10-21; Втор. 22:22-23:1). Запрещается и сакральная проституция, как женская, так и мужская (Втор. 23:18-19). Однако и в данном случае Второзаконие стремится установить наличие или отсутствие личной вины жертвы насилия и соответственно наличие или отсутствие состава преступления. Если изнасилованная девушка звала на помощь («кричала»), то она освобождалась от наказания как жертва преступления. Аналогичная ситуация имела место и тогда, когда преступление произошло вдали от жилья: предполагалось, что девушка звала на помощь, но ее никто не слышал.

Что касается организации судопроизводства, то Второзаконие (16:18) предписывает иметь во всех общинах судей и писцов; в затруднительных случаях следовало обращаться к верховному суду, жреческому или светскому, находившемуся, по всей видимости, в Иерусалиме (Втор. 17:8-12). При разбирательстве дел, по которым обвиняемому угрожала смертная казнь, требовалось участие двух-трех свидетелей, причем свидетели должны были первыми участвовать в казни (побиении камнями) (Втор. 17:6-7). Лжесвидетельство каралось наложением на лжесвидетеля того же наказания, которое бы ожидало ложно обвиненного (Втор. 19:15-19). Телесные наказания ограничиваются 40 ударами (Втор. 25:1-3).

В заключение отметим, что, наряду с коллективной ответственностью, в особенности за сакральные преступления (ср. Исх. 20:5-6; Втор. 5:9-10; Нав. 7:24-25; II Сам. 21:1-14), библейская правовая система более или менее последовательно проводит принцип личной ответственности человека за его деяния. Второзаконие (24:16) требует не умерщвлять сына за отца и отца за сына; казни человек может быть подвергнут только за его собственное преступление. В другом случае (Исх. 23:2) предписывается не следовать мнению большинства, чтобы поступить неправосудно, решать дело по правде, т. е., естественно, на основе своего личного убеждения.

Художественное своеобразие Пятикнижия определяется тем, что повествователь воспользовался опытом предшествовавшей и современной ему сиро-палестинской словесности, творчески его расширив и углубив. Многое в повествовании Пятикнижия находится в русле фольклорной техники, в частности фольклорны многократные повторения сюжетных ситуаций, линейное размещение событий во времени. Впрочем, в одном случае, вводя новеллу об Иуде и Тамар (Быт. 38) в повествование об Иосифе, как бы разрезая последнее, рассказчик создает эффект одновременности действия, и в этом можно видеть преодоление фольклорности. Изучение поэтических повествований середины II тысячелетия до н. э. из Угарита (город-государство на северовосточном берегу Средиземного моря в современной Сирии) показало, что многие застывшие формулы в повествовании Пятикнижия принадлежат общей фольклорной традиции семитских народов сиро-палестинского региона. Однако многое восходит в Пятикнижии к стилистике документальной прозы, известной по надписям исторического содержания, происходящим из сиро-палестинского региона, и по деловой документации. Эта стилистика также в большей или меньшей степени свойственна всему сиро-палестинскому региону. Несомненно, на Пятикнижие не могла не оказать влияния и месопотамская словесность: как известно, шумерский, а затем аккадский языки были широко распространены в Сирии и Палестине, по крайней мере с III тысячелетия до н. э., в качестве lingua franca, в качестве языка официальной документации, и произведения месопотамской литературы переписывались и изучались в местных писцовых школах.

Одной из примечательных особенностей Пятикнижия является введение в текст стихотворных фрагментов, а в ряде случаев переход от прозы к стихам и обратно. Вероятно, этот прием восходит к фольклорной традиции; естественно, стихотворный ритм придавал выделенному таким образом отрывку большую силу и выразительность.

Насколько об этом можно судить, для библейского стихосложения

характерны следующие особенности.

Как и в других семитских языках, в еврейском языке в древности

существовало, как можно предполагать, сильное экспираторное ударение. На этой базе здесь, как и повсеместно в семитской древности, развилось тоническое стихосложение, основанное на счете ударных слогов в стихе вне зависимости от количества безударных слогов между ними. Долгота и краткость слогов, их количество между ударениями были средством дополнительной выразительности стиха; они замедляли или ускоряли темп речи. С декламационной точки зрения элементарной структурной единицей стиха было слово. Свободное чередование стихов с различным количеством ударений позволяет думать, что и для музыкального аккомпанемента (а стихи были рассчитаны, несомненно, на рецитацию или пение под музыкальное сопровождение) была характерна свободная метрика. Очевидно, имело место соответствие стиха музыкальной форме. Приведем для ясности только один пример (Исх. 15:2-4):