Хор замолк, и публика неистово рукоплескала и топала ногами. Встала Ванджа, попросила хор снова исполнить песню и начала танцевать — одна. Все смотрели на нее с изумлением. Они следили за изгибами ее тела, в каждом движении которого были наслаждение и боль, воспоминания и надежды, потери и находки, неутоленная страсть и желание. Оркестр, уловив настроение зала, играл неистово, точно стремясь разрушить барьер ее одиночества, ее тайной схватки с миром. Медленно и, конечно же, намеренно она двигалась в ту сторону, где сидел Мунира, а он вспоминал, как увидел ее танцующей под звуки музыкального автомата в Камирито, в баре «Сафари». Она замерла так же внезапно, как и начала свой танец. Подошла к возвышению, на котором расположился оркестр. Воцарилась тишина. Публика чувствовала: что-то случилось.

— Мои дорогие клиенты, я должна объявить вам, что тенгета-бар закрывается. Не будет больше ни жареной козлятины, ни оркестра. Таково решение окружного совета в Чири.

Она замолчала. Все не спускали с нее глаз, а она двинулась по пыльному полу туда, где сидел Мунира. Она остановилась и, обернувшись к оркестру, крикнула:

— Играйте! Пусть все танцуют сегодня! — И села рядом с ним. — Мунира, не хочешь ли ты завтра вечером навестить меня в моем новом доме?

Он еле совладал с собой. Наконец-то! Кончились годы ожидания. Вернулось прежнее времечко, что было до приезда Кареги, до открытия автострады и до всех тех перемен, которые нарушили мерный ритм жизни Илморога, того Илморога, в который он когда-то приехал учительствовать.

На следующий день он не мог вести урок. Не мог говорить. Не мог минуты усидеть на месте. Когда подошло время, он отправился к дому Ванджи; у него тряслись руки и гулко стучало сердце. Никто не был еще в ее новом доме, и он понимал, что ему оказана честь и предпочтение перед всеми остальными.

Он постучал. Ванджа ждала его. Она стояла посреди комнаты, залитой голубым светом. На мгновение ему показалось, что он попал не туда и женщина, стоявшая перед ним, — не Ванджа.

На ней была очень короткая юбка, и он сразу же ощутил неодолимый трепет. Губы чудовищно накрашены, глаза подведены ярко-синей краской. На голове пылающий факел рыжего парика. «Что это за игра?» — мелькнула мысль. Он вспомнил одно из многочисленных рекламных объявлений своей коллекции: «Хотите стать платиновой блондинкой?.. Покупайте импортные парики ручной работы из человеческого волоса!». Ванджа поистине обновила себя.

— Похоже, ты удивлен, мвалиму. А мне казалось, что ты всегда хотел меня, — сказала она неестественным, щебечущим голоском. Затем перешла на свой обычный, давно знакомый ему тон: — Потому ты его и прогнал, не так ли? Добился, чтоб его уволили? Слушай. Они лишили меня, то есть нас, права гнать тенгету. Окружной совет утверждает, что наша лицензия продана вместе со всем заведением. Они говорят также, что наше нынешнее помещение антисанитарно. Рядом будет туристский центр, и они считают, что ваш бар только отпугнет туристов. Знаешь, кто теперь владелец тенгеты? Знаешь, кто хозяин Центра природных ресурсов? А-а, ладно. — Она снова заговорила другим голосом: — Ну иди же, чего ты ждешь? — Он шел за ней следом, и они вошли в другую комнату, с широкой двуспальной кроватью, залитую красноватым светом. Мунира был как зачарованный. Злился на себя за то, что слова не может выдавить, но мощная сила толкала его к Вандже, в груди барабанило сердце. Но где-то глубоко внутри он чувствовал стыд и презирал собственную беспомощность.

Она медленно разделась и юркнула в кровать.

— Иди ко мне, милый, — проворковала она из-под простыни.

Он хотел было уже лечь с ней рядом, но она вдруг ледяным и даже угрожающим тоном сказала:

— Нет, мвалиму. В Кении ничто не дается бесплатно. Если хочешь, чтобы тебя классно обслужили, выкладывай сотню шиллингов.

Он подумал, что она шутит, но, когда потянулся к ней, она сказала, как отрезала:

— Это Новая Кения. Хочешь — плати. За постель, за свет, за мое время, за выпивку, которой я потом тебя угощу, за утренний завтрак. Все это стоит сотню шиллингов. Для тебя. По старой дружбе. Другим это обойдется дороже.

Он оторопел, ощутил резкую боль и унижение. Но отступить уже не мог. Тело ее притягивало как магнит.

Он вручил ей сто шиллингов. Смотрел, как она пересчитала деньги и сунула их под матрац. Его била дрожь. Желание пропало. Он стоял и пытался представить себе прежнюю Ванджу, ту, что плакала у себя в хижине, и лунный свет падал на ее заплаканное лицо. Она смотрела на него холодно, угрожающе и заговорила опять этим ненатуральным, глупым, соблазняющим голосом:

— Иди, дорогой. Я тебя согрею. Сегодня ты гость «Солнечного бунгало».

Голос ее теперь звучал торжественно и печально. И даже когда он утолил наконец жажду и голод, мучавшие его так долго, этот голос все еще звенел в воздухе, проникая в его мозг.

То была Новая Кения. Новый Илморог. Все только за деньги. И Мунира не скоро забудет пережитое унижение той минуты. Как в первый раз, давно, когда он был совсем еще ребенком.

4

В Илмороге и в самом деле произошли перемены, ознаменовавшие уход старой и наступление новой эпохи в нашей жизни. Никто, собственно, не мог толком объяснить, как они произошли; но что-то случилось — это понимали все. Всего за какой-то год вырос торговый центр Нового Илморога; на близлежащих равнинах раскинулись фермы и поля пшеницы; скотоводы повымерли либо ушли дальше, в засушливые районы, некоторые из них нанялись сельскохозяйственными рабочими на новые ранчо и фермы и стали трудиться на той земле, где раньше свободно пасли свой скот. Новые хозяева, эти лукавые прислужники банка, набитые деньгами, приезжали в конце недели в своих «лендроверах» или «ранчроверах» — в зависимости от того, какая марка в тот момент была в моде, — и объезжали хозяйства, управление которыми они поручили наемным специалистам. Изменились и илморогские крестьяне. Лишь немногим удалось пережить этот натиск извне. Некоторые умудрялись нанять пару рабочих рук для обработки своих небольших участков. Большинство же влилось в армию рабочих, и без того уже изрядно увеличивших население Нового Илморога. Но какого именно Нового Илморога?

Их было несколько. Один — район, где жили управляющие фермами, чиновники окружного совета и прочих учреждений, управляющие отделениями Бэрклея, Стэндарда и Африканского экономического банка и другие слуги государства и денежного мешка. Этот район назывался Кейптаун. Другой — Новый Иерусалим — являл собою город, где в жалких лачугах ютились сезонные рабочие, безработные, проститутки, мелкие торговцы ломом. Между Кейптауном и Новым Иерусалимом, неподалеку от того места, где некогда обитал Мвати, храня секреты древней металлургии и туземной медицины, стояла церковь Всех Святых, управляемая преподобным Джерродом Брауном. И неподалеку, тоже между двумя районами города, размещалось «Солнечное бунгало» Ванджи, место не менее знаменитое, чем упомянутая церковь.

В торговом и деловом центре выделялись две местные достопримечательности. Во-первых, туристско-культурный центр, которым владел Ндери Ва Риера вместе с западно-германской фирмой; он пышно именовался «Культурно-просветительные путешествия: африканский брильянт Илморога». Масса туристов приезжали на культурные фестивали. Вокруг бродили всевозможные хиппи, выискивая места, где растет тенгета: говорят, что листья ее, если их высушить и примешивать в табак, действуют как гашиш. Во-вторых, предприятие по производству тенгеты: возникшее сначала в помещении, которым завладел Мзиго, оно выросло в громадную фабрику, где было занято шестьсот рабочих, с лабораториями, в которых трудились инженеры и химики. Фабрике принадлежала плантация, там проводились эксперименты по выращиванию тенгеты и пшеницы. Фабрика выпускала широкий ассортимент тенгеты: начиная с чистого джина, идущего на экспорт, до дешевых, но крепких напитков для рабочего люда. Выпускались они в пластиковых пакетах разного размера и стоили соответственно от одного до пяти шиллингов; эти пакеты с отравой легко помещались в карман. На всех видах упаковки — от пакетов до стеклянных бутылок — красовалась знаменитая этикетка, известная по всей стране благодаря газетам, листовкам и даже надписям на бортах грузовиков: «Мужская сила — Тенгета, Только Тенгета. МС=3Т».