Он уже собирался постучать в заднюю дверь лавки Абдуллы, но внезапно почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. На мгновение все мысли его смешались… что ж, пожалуй… я еще не слишком стар… да, женщина — это и ад и рай одновременно. Он взял себя в руки и распахнул дверь.

— Вот еще одно твое убежище, мвалиму, — сказала она. — Видишь, я раскрываю все твои секреты.

— Это не секрет, — сказал он, усаживаясь. — Я пришел промочить горло.

— Твой чай прогнал мою жажду. Он был такой вкусный…

— Пиво еще лучше. Спроси Абдуллу. Он всегда повторяет: «Баада йа кази, джибурудише на таскер» [5]. Выпьешь?

— Не откажусь, — засмеялась она и запрокинула голову; грудь ее вызывающе подалась вперед. Она повернулась к Абдулле: — Говорят, если не выпьешь того, что тебе причитается на земле, сопьешься на том свете.

Абдулла крикнул Иосифу, чтобы принес еще пива. Сам он приковылял с керосиновой лампой, протер стекло, зажег лампу и сел с ними рядом.

— Как тебя зовут? — спросил Мунира женщину.

— Ванджа.

— Ванджа Кахии? — спросил Абдулла.

— Откуда ты это знаешь? Так меня звали в школе. Я всегда дралась с мальчишками. И вытворяла все, что они вытворяют. Каталась на велосипеде, не держась за руль. Ходила на руках. Я даже участвовала в беге на руках. Зажимала юбку между ног, чтобы не мешалась. Лазала по деревьям.

— Ванджа… Ванджа, — повторял Мунира. — А как дальше?

— Не знаю, никогда не интересовалась. Если хочешь, выясню. Бабушка должна бы знать.

— А кто твоя бабушка? — спросил Абдулла.

— Ньякинья… вы ее знаете? Именно она и рассказала мне про вас обоих, илморогских чужаков.

— Ее тут все хорошо знают, — невнятно пробормотал Мунира.

— Мы с ней знакомы, — сказал Абдулла.

— Ты, наверно, приехала ее навестить? — спросил Мунира.

— Да, — сказала она тихо, еле слышно. И замолчала.

Абдулла кашлянул, покряхтел, повернулся к Мунире… наклонился к нему со своим неизменным заговорщическим видом. У Муниры засосало под ложечкой, когда он заметил зловещий огонек в глазах Абдуллы. Зачем снова вспоминать ту историю? Он вдруг почувствовал, как в нем закипает смертельная ненависть, и отчаянно пытался найти слова, которые отвели бы готовый обрушиться на него удар.

— Как ты думаешь, мвалиму, я уже слишком стар для твоей школы? — неожиданно спросил Абдулла, будто вспомнив что-то. Мунира громко, с облегчением вздохнул. — Может, я и Ванджу уговорю пойти в школу. Я не против того, чтобы побороться с ней и повалить ее на землю, или подержать ее за ноги, когда она побежит на руках.

Ванджа засмеялась и посмотрела на Муниру. Теперь глаза ее казались суровыми.

— Этот колченогий… он злой. Но если дойдет до борьбы, я хоть тысячу раз подряд положу его на лопатки.

Иосиф принес им еще пива.

Муниру приводило в восхищение, как мгновенно и неуловимо менялось выражение ее глаз — то, казалось, она вот-вот расхохочется, то глаза становились суровыми… и вновь веселыми, а вместе с тем ее лицо оставалось невозмутимым.

— Чему я могу научить взрослого мужчину и взрослую женщину?

— Читать… писать… говорить по-английски через нос, — отпарировал Абдулла.

— Географии и истории далеких стран, — подхватила Ванджа.

— Это не принесет ничего доброго школе. Вы превратите моих учеников в бунтарей. Один из моих учителей говорил: «Школу делает дисциплина».

— Сделай нас старостами, — сказал Абдулла.

— Классными наставниками. Мы будем записывать имена тех, кто шумит.

— Или тех, кто за спиной учителя корчит рожи.

— Или тех, кто покуривает.

— Или тех, кто пишет записочки девчонкам… Но я знаю, почему мвалиму боится нас принять. Он опасается, что мы устроим забастовку. Порвем учебники, побьем учителей. Долой учителей!.. Разразится мятеж, школу закроют и…

Абдулла с увлечением рисовал картины воображаемой забастовки в школе. В голову ему приходили все новые и новые идеи.

— Знаете, — говорил он, — была такая школа, где ученики устроили забастовку из-за того, что учитель отобрал у кого-то любовную записку.

И вдруг Абдуллу охватило непреодолимое желание рассказать историю про школу, которая едва не закрылась из-за того, что директора заподозрили, будто он навалил кучу прямо на школьном дворе. Он хотел уже начать, как вдруг вспомнил, что Ньякинья приходится Вандже бабушкой. Он заметил также, что Ванджа и Мунира давно уже сидят молча. Казалось, они унеслись куда-то далеко-далеко от непринужденного застольного разговора, который вели всего лишь несколькими минутами раньше. Он вгляделся в лица: может быть, что-то случилось? На столе мерцала лампа. Тени мелькали на стенах, пробегали по лицам. Вот так же и по жизни, подумал Абдулла: оба они ему мало знакомы, их свел вместе только Илморог. Когда минутой позже Мунира заговорил, голос его был трезв, спокоен, но исполнен горечи.

3

— Чтобы стать старостой, — медленно начал Мунира, глядя в пол, поглощенный мыслями, о существовании которых он и сам не ведал, погружаясь в прошлое, о котором ему лучше было бы забыть, пересекая долины и горы, хребты и равнины времени, подвигаясь к предгорьям смерти, — нужно научиться лизать сапоги тех, кто стоит выше вас, научиться так драить тарелки, чтобы они сверкали ярче, чем новые, или, как мы говорили в Сириане, превзойти Иисуса в ревностной молитве. Сириана… вам бы побывать там в наши дни, до и во время грандиозной и дорогостоящей европейской пляски смерти и даже после нее, тогда вы могли бы сказать, что наши ничтожные жизни, а также их страхи и кризисы протекали на фоне огромных перемен и неисчислимых бедствий, и это отразилось даже на именах, которые повсюду тогда давали новорожденным между Ньябани и Гитира. Но вы сами понимаете, что тогда мы были от всего этого ограждены в Сириане. Впрочем, я отклоняюсь. Я так и не научился лизать чужие сапоги. Я никогда не умел драить тарелки, чтобы они сияли ярче, чем новые, неумел переиисусить… э-э… господина Христа. Говоря честно, я ничем не выделялся. В классе я был средним учеником. Для занятий спортом мне не хватало мускулов и силы воли. Мое честолюбие, мои планы на будущее в отличие от Чуи никогда не заходили за пределы того, что отпустил мне господь. Честолюбие, говорил тот же Чуи, цитируя английского писателя по фамилии Вильям Шекспир, честолюбие должно быть скроено из более крепкого материала. Сам он был из другого материала — по сравнению со всеми остальными. Это был высокий скуластый юноша с немного жестковатым лицом, у него были черные спутанные волосы, всегда, правда, с аккуратным пробором посередине. Он был элегантен и проявлял свой стиль во всем: от манеры цитировать Шекспира до манеры одеваться.

Даже унылая школьная форма — серые брюки, белая накрахмаленная рубашка, синяя куртка и галстук со школьным девизом «За Бога и Империю» — выглядела на нем так, будто была сшита специально для него.

Чуи первым стал пользоваться булавкой для галстука, и это стало у нас модой.

Он первым стал носить спортивные шорты с отворотами, и это тоже вошло в моду.

Он был звездою в спорте, да и во всем: Чуи то, Чуи се, Чуи, Чуи, повсюду Чуи. Горы с их прохладным климатом, напоминавшим английским поселенцам об их далекой родине, сформировали его тело; истинным наслаждением было смотреть, как он играет в футбол, наблюдать за тем, как, атлетичный, стройный, раскачиваясь из стороны в сторону, он ведет мяч, делая неожиданные рывки влево или вправо, стараясь обвести противника. «Бей, бей, бей!» — осипшими голосами орала толпа зрителей. Это был актер, умело подыгрывающий неистовой галерке. Кстати, за ним так и оставалась кличка Шекспир, пока мы не услышали от него же о Джо Луисе и его подвигах на ринге. Тогда он превратился в Джо, особенно в те дни, когда наша школа играла против команд европейцев. «Джо, Джо, бей их, бей их, не попадешь по мячу, попади хоть по ногам!» То были его лучшие минуты. Ноги его действовали безукоризненно. Я думаю, что в такие минуты он воплощал всех нас, выступая против белых колонизаторов.