Впрочем, так ли уж они заурядны? Например, Веджеро, зауряден ли он? Он обладает отличным телосложением, силой и, несомненно, быстротой и темпераментом первоклассного борца тяжелого веса, но я бы никогда не принял его за боксера. И дело не в том, что он очевидно образованный и культурный человек, такие боксеры бывали и раньше, а дело в том, что на его лице не было никаких признаков, вернее, следов его профессии. Кроме того, я никогда о нем не слышал, хотя, с другой стороны, это мало что доказывает, как врач, я всегда был низкого мнения о homo sapiens, который ни за что наносит телесные повреждения другому homo sapiens. Я не особенно интересовался этим видом спорта.

Или взять, например, его менеджера Солли Ливина или даже преподобного Джозефа Смолвуда. Солли ничуть не похож на нью-йоркского менеджера, каких я видел и о которых слышал. Он до того хорош, что в него не веришь. Или преподобный отец Смолвуд, который выглядит так, как обычно изображают проповедников и какими они почти никогда не бывают: смиренным, кротким, немного нервным. Все его движения, реакция, комментарии и реплики предсказуемы. Против этого, однако, можно было бы возразить, что наши убийцы — умные, расчетливые люди, которые ни за что не стали бы подделываться под столь явно искусственные типы. А с другой стороны, если они отличаются изощренной хитростью, они, возможно, так и поступили.

Коразини. На нем тоже можно поставить большой вопросительный знак. Америка специализируется на создании ловких, умных, крепких руководителей и служащих бизнеса, и Коразини, несомненно, один из таких людей. Но обычный бизнесмен тверд главным образом в умственном отношении, а Коразини крепок и физически, к тому же в нем чувствуется какая-то беспощадность, которую он не поколебался бы применить и в делах, выходящих за пределы бизнеса.

Придя к этой мысли, я тут же подумал, что готов заподозрить Коразини по соображениям, диаметрально противоположным тем, которые вызвали во мне подозрение относительно Ливина и преподобного отца Смолвуда. Коразини не подходил ни под один шаблон и совершенно не соответствовал традиционному представлению об американских бизнесменах.

Остаются двое: Теодор Малер и сенатор Брустер. Из них я бы, скорее, заподозрил первого, чем второго... Но когда я спросил себя, почему, то не смог привести никаких убедительных доказательств, кроме того, что он тощий, смуглый, несколько мрачный на вид и абсолютно ничего не рассказал о себе. Что касается сенатора Брустера, то он, конечно же, вне всякого подозрения. Но тут же меня сразила внезапная мысль: если кто-то хочет избежать подозрений, то нет ничего лучше, как назваться человеком, который действительно стоит вне подозрений! Откуда я знаю, что он действительно сенатор Брустер? Подложные документы, белые усы и белые волосы, венчающие багрово-красное от природы лицо, вот вам и сенатор Брустер. Правда, такой обман скоро раскрылся бы, но кто говорит, что он рассчитан на долгое время?

Я видел, что ничего не достиг. И чувство замешательства и неопределенности стало еще сильнее, чем прежде.

Я подозревал даже женщин. Вот, например, Елена, девушка из Германии. Ее родной город Мюнхен почти в центре Европы, а чего только не бывает в той сложной обстановке, какая создалась в этих местах. Но с другой стороны, предположение, что семнадцатилетняя девушка может быть главарем шайки, специалистом по части преступлений, а мы явно имеем дело с опытными преступниками, нелепо и притянуто за уши. К тому же, сломанная ключица почти неопровержимо доказывает, что авария была для нее неожиданной.

Мисс Денсби-Грегг? Она плоть от плоти того мира, о котором я знаю очень мало, не считая того немногого, что мне довелось слышать от моих собратьев-психиатров, с успехом запускающих свой невод в мутные воды так называемого младшего поколения лондонского светского общества. Однако моральная неустойчивость и неврозы, не говоря уже о частых финансовых затруднениях, сами по себе не порождают преступлений, а главное, в этих кругах не найдешь того, чем в полной мере обладают люди, подобные Веджеро и Коразини, — физической и умственной жестокости и устойчивости, необходимых для преступника и убийцы. Но идти от общего к частному так же опасно и ошибочно, как и обобщать частности: ведь я ничего не знал о мисс Денсби-Грегг как о человеке.

Остается только Мари Ле Гард. Она мой пробный камень, единственная скала, за которую я могу держаться в этом мире неопределенности и неизвестности, и если я ошибся в ней, то так же ошибаются и миллионы людей. Существуют в жизни такие ситуации, которые просто нельзя себе представить, и Мари Ле Гард именно этот случай. Она выше подозрений.

Постепенно до моего сознания дошли глухое дребезжание чашек анемометра на затихающем ветру и шипение нашей лампы, показавшиеся мне вдруг ненормально громкими: я понял, что в помещении воцарилось молчание, и увидел, что все смотрят на меня с недоумением и любопытством. Мои неподвижные черты и кажущееся спокойствие никого не обманули. Напротив, они слишком явно показывали, что что-то неладно, и это заметили все девять человек. Но то, что я стал центром всеобщего внимания, было мне даже на руку: это позволило Джекстроу незаметно вооружиться, и сейчас он появился, держа под мышкой винчестер.

— Прошу прощения! — сказал я. — Я знаю, что глядеть на человека в упор невежливо. Однако сейчас ваша очередь. — Я кивнул в сторону Джекстроу. — В каждой экспедиции есть одна-две винтовки, чтобы отстреливаться от бродящих по побережью медведей и волков и добывать тюленей на корм собакам. Я никогда не думал, что они так пригодятся нам в сердце ледового плато против гораздо более опасной дичи. Мистер Нильсен — необычайно меткий стрелок, так что не думайте выкинуть какой-нибудь трюк: просто сцепите руки над головой. Все до одного!

Как по сигналу, все глаза теперь устремились на меня. Я успел вынуть из кармана автоматический пистолет, который нашел у полковника Гаррисона. На этот раз я уже не забыл снять предохранитель, и в застывшем молчании щелчок прозвучал необычно громко. Но молчание длилось недолго.

— Что за безобразие! — сенатор Брустер выкрикнул эти слова, багровея от ярости. Он вскочил и шагнул было ко мне, но в то же мгновение остановился, словно наткнувшись на каменную стену: выстрел из винчестера Джекстроу прозвучал словно оглушительный удар грома, и, когда замерли его последние отголоски и дым рассеялся, сенатор Брустер с побелевшим лицом уставился на дырку в треснувшей доске пола возле своей ноги. Должно быть, Джекстроу не рассчитал быстроты, с которой Брустер шагнул вперед, и пуля прошла даже по ребру подошвы сенатора. Как бы то ни было, большего эффекта трудно было ожидать: сенатор судорожно отпрянул назад и опустился на ящик, служивший ему стулом, забыв от страха сцепить руки над головой. Но меня это не беспокоило: я знал, что сенатор больше не доставит мне неприятностей.

— О’кей! Значит, вы всерьез. Теперь вы нас убедили. — Это сказал Веджеро, как обычно растягивая слова: руки его были крепко сцеплены над головой. — Мы знаем, что вы ничего не делаете зря, док. Так в чем же дело?

— Дело вот в чем, — жестко ответил я. — Двое из вас убийцы. Двое мужчин, а возможно, мужчина и женщина. Оба, конечно, вооружены. Вот мне и нужно это оружие.

— Коротко и ясно, мой мальчик, — неторопливо произнесла Мари Ле Гард. — Очень лаконично. Вы что, свихнулись?

— Опустите руки, мисс Ле Гард, вы не включены в эту маленькую компанию. Нет, я не свихнулся. Я в таком же здравом уме, как и вы, а если вам нужны доказательства, вы можете найти их в самолете или в ледяной могиле на плато: пилота с пробитым пулей позвоночником, пассажира в последнем ряду с пробитым пулей сердцем и второго пилота, задушенного здесь, в этом помещении. Да-да, задушенного! Я сказал тогда, что он умер от кровоизлияния в мозг, но на самом деле его задушили, когда он спал. Ну как, верите вы мне, мисс Ле Гард? Или нужна экспедиция в самолет? Так сказать, для полной убедительности?

Она медлила с ответом. Все молчали. Каждый был слишком ошеломлен, слишком поглощен тем, чтобы преодолеть недоверие и понять смысл страшного сообщения, которое они услышали, точнее, каждый, кроме двоих. Но хотя я вглядывался во все восемь лиц так пристально, как никогда раньше не вглядывался в человеческие лица, я не заметил ни малейшего движения или дрожи, ни тончайшего признака виновности. Кто бы ни были эти убийцы, они в совершенстве владели собой. Во мне шевельнулось чувство отчаяния, наверное, я проиграл.